Александра Зазнобина
Петербургский театральный журнал ( блог)
4 февраля 2025
«Опыты драматических изучений. Пир после чумы». По мотивам произведений А. С. Пушкина.
БДТ им. Г. А. Товстоногова.
Режиссер Арсений Бехтерев, художник-постановщик Денис Короткевич.
Два чувства дивно близки нам —
В них обретает сердце пищу —
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
А. С. Пушкин
«Пир после чумы» Арсения Бехтерева становится живой инсталляцией о новой Чуме XXI века — ядерном апокалипсисе. Творцом и частью этой инсталляции становится Вальсингам в исполнении Ивана Кандинова. Он и конферансье, и председатель пира, и жертва, и единственный выживший, и будто бы устроитель этой бойни.
Кандинов почти до самого конца спектакля балансирует между этими масками, не давая возможности окончательно утвердиться хотя бы одной. Так в самом начале он буквально выступает перед занавесом, требуя аплодисментов после показа якобы фокусов с передвижением луча света дыханием. Он долго оттягивает минуту, когда придется показать сцену. Потому Вальсингам, как настоящий конферансье, существует почти что перформативно, выйдя в зал и развлекая публику. Он танцует с одной случайной зрительницей, с другой читает отрывок «Сцены из Фауста», ругается с механиками за кулисами. Но когда приходит время все же показать страшное творение, Вальсингам открывает занавес.
Реальность спектакля — мир зияющей черной пустоты. Все, что осталось, это шесть эмалированных ванн, превращенных в гробы. За ними стоит только экран, на котором будет дублироваться происходящее на сцене в множественной перспективе. Зрителю не явлены развалины, обломки мира, вместо этого дается абсолютная пустошь, в которой невозможно настоящее бытие, только существование в вечной закольцованности происходящего. Изображения на экране будут двоиться, накладываться друг на друга. Герой Кандинова заперт в пустоте, в черной дыре, в которой уже и времени не существует.
Вальсингам как создатель спокойно вальсирует между гробов, прыгает на их крышках под «We’ll Meet Again» Веры Линн. Он запускает представление о страшном мире после катастрофы, дирижирует ядерным взрывом, проецируемым на экран, пока в белых акриловых гробах лежат люди, саваном для которых стала глинистая серая грязь. Могильщики, одетые в костюмы химзащиты, вынут каждого и долго, методично, почти ритуально будут отмывать и посыпать белым порошком. На грудь «воскрешенным» положат высушенный букет полевых цветов. Покроют белым полотном, оставив видимыми только безжизненные лица. Здесь будто время отматывается вспять, погребение отменяется. Недавно похороненных участников пира посадят вдоль рампы для последней «трапезы». В каждом действии могильщиков видится ритуальное, но при этом весь процесс лишен сакрального. Каждое движение формально сохраняет обрядовое значение, но символичность исчезает. Боги отвернулись от мира, произошла десакрализация ритуала. Потому и души не смогут вернуться в свои тела по-настоящему.
Вальсингам и сам сядет в этот ряд, сняв с себя рыжий парик, темные очки и кожаный плащ. Экспрессия исчезает, речь замедляется. Он, единственный выживший в случившемся ядерном апокалипсисе, принимает на себя роль устроителя пира. Статичные духи-призраки начнут постепенно обретать речь. Выговаривая отдельные, случайные буквы и слова, они вспоминают Джаксона, первого выбывшего из круга пирующих. Джаксон (Леня Нечаев) сидит тут же, рядом с Луизой (Яна Савицкая). Нет среди них тех, кто мог бы вспоминать умерших. Все они — лишь видения Вальсингама. Когда Мери (Алена Кучкова) поет «уныло и протяжно» (а еще щемяще печально и бесконечно горестно), председатель пытается подключиться, имитируя перкуссию. Одинокому, тихому голосу Кучковой подражание взрывам чуждо, инородно. Оттого иногда и ритмически они не совпадают. Жесткий и давящий битбокс Кандинова не звучит в той же реальности, в которой существует Мери.
Звук взрывов сопровождается проекцией отрывков из аниме «Босоногий Гэн» (режиссер Мори Масаки, 1983). Это история о мальчике, пережившем ядерную бомбардировку Хиросимы, но потерявшем отца и двух сестер с братом. В спектакле показан момент воздействия бомбы на людей — как они загораются, как их кожа плавится. Эта сцена выламывается из реалистичной рисовки всего фильма. Все окрашено в бирюзовый и ядовитый розовый. Но на последних строках песни видео выключается, битбокс замолкает. В звенящей тишине голос Мери будто становится живым, и слышать его становится еще больнее. После сцены тотального ужаса одинокий человеческий голос, пропевающий «А Эдмонда не покинет Дженни даже в небесах», уже воспринимается не как плач по умершим. Наоборот, в этом слышится что-то если не жизнеутверждающее, то дарующее успокоение.
Однако Вальсингаму покой недоступен. Слова разных героев трагедии звучат для него как единый монолог, будто давнее воспоминание, в котором остались лишь слова, но не интонация, с которой их произносили. Перелом происходит при прочтении гимна Чуме, когда бегло читаемые Вальсингамом слова вдруг взрываются призывом к восславлению Чумы, будто это единственно важная точка в тексте Пушкина. Он вдруг срывается на крик, у него сбивается дыхание. Некогда он и сам призвал «Чуму», когда в начале спектакля дирижировал ядерным взрывом. Теперь же ему, последнему человеку в мире, остается вспоминать свой же гимн Чуме.
Закольцованная песня Веры Линн — вербализованная в нескольких строках жизнь председателя. В небольшой композиции исполнительница обещает кому-то, что они обязательно встретятся (неизвестно, где и когда), и этот день будет солнечным, а тучи уйдут. Так и Вальсингам вновь и вновь вспоминает своих мертвецов, ожидая встречи с ними. Только абсолютно понятно, что после ядерной катастрофы солнце уже не выйдет. А значит, и герой больше не встретится с любимыми. Он навечно заперт в аду памяти, где все друзья стали только отголосками слов, треском дозиметра, а «We’ll Meet Again» превратилась в заезженную мелодию, которую никак не выкинуть из головы.
Дальнейший разговор со cвященником кажется странным в условиях постапокалипсиса. Герой Валерия Дегтяря призывает Вальсингама отказаться от безбожного пира и идти с ним. Но куда идти в этом рухнувшем мире, переполненном призраками и горькими, сжигающими изнутри воспоминаниями? В момент появления cвященника на сцене призраки пирующих легко скидывают свои саванны, а председатель, бессильный, падает перед рампой. Идти ему действительно некуда:
«…я здесь удержан
Отчаяньем, воспоминаньем страшным,
Сознаньем беззаконья моего,
И ужасом той мертвой пустоты,
Которую в моем дому встречаю».
Священник Пушкина в спектакле становится Отцом. Так не следствие ли бомба и последующий пир мертвецов восстания против бога? Попытки пересоздать мир через полное уничтожение? В этой сцене вспоминается прозвучавшее ранее «Вся тварь разумная скучает <…> Кто верит, кто утратил веру». Вальсингам сам осознает, что не смог выиграть в этом чудовищном пари, потому не следует за Отцом, не откликается на последнюю возможность покаяться. Разве бог способен простить и это?
Последним, кто явился Вальсингаму, была Матильда (Екатерина Куликова), призрак его погибшей жены. Она существовала в спектакле с самого начала, кружась вдали в белоснежном свадебном платье, пока участников пира доставали из гробов. На экране потом не раз появлялась запись ее танца. Медленного, изящного, не из этой страшной реальности. Она — самое прекрасное воспоминание Вальсингама о той жизни. Жизни без ядерной бомбы. Без брошенного богу вызова.