Дмитрий Воробьев: «Мой герой — убийца детей, но готов отвечать за поступки»
Фонтанка.ру
21 января 2017
В БДТ выходит новый спектакль Андрея Могучего – «Губернатор» по рассказу Леонида Андреева, посвященному событиям 1905 года. История начинается с того, что некий градоначальник махнул платком, отдавая приказ солдатам – и была расстреляна толпа бастующих рабочих, в том числе, женщины и дети. Но рассказ этот – не о политике, он – о человеке. Собеседник «Фонтанки» – актер Дмитрий Воробьев, исполняющий роль губернатора.
- В русском театре есть такое ключевое понятие – для режиссера и для актеров: событие. Сюжет зависит от того, что люди, делающие спектакль, считают событием. Вот что для тебя является событием в этом истории?
- Насчет события я не знаю, я пытаюсь анализировать ситуацию в целом. Вот в чем суть ситуации этого человека? Он же поступает правильно, как он считает: есть разнарядка, что толпу надо усмирять, есть правило, как усмиряется толпа. Проверяет у начальства – ему говорят: все правильно вы сделали. А человек спать не может. Едет смотреть на трупы – и вроде бы никакого раскаяния не испытывает, но при этом перед глазами всё время стоит: взмах платком, выстрел и кровь. И дальше вопрос: что же с ним на самом деле происходит. Может, это совесть? Или это вопрос Достоевского: тварь я дрожащая или право имею?
- Думаю, несмотря на школьную программу, надо пояснить, что речь идет о праве убивать себе подобных ради каких-либо глобальных целей.
- Да, именно. Или еще вариант: способен ли ты, занимая место в системе, госаппарате и выполняя предписания, способен ли ты как человек быть безучастным к тому, что в итоге происходит?
- То есть, способен ли ты перестать быть человеком, когда находишься на государственном посту?
- Ну да. Надо же работать. Твоя обязанность на этом посту – усмирять толпу, ты её усмирил, получил одобрение сверху – и дальше должен отплясать на балу, поужинать и спать спокойно. Но у моего героя почему-то наступила бессонница.
- Мало того, еще и кошмары.
- Так что это значит? Вот, разбираемся с режиссером Андреем Могучим. Может, человек просто не на своем месте.
- Недостаточно нечеловек?
- Недостаточно недочеловек.
- А он все-таки сознательно махнул платком, отдавая таким образом приказ солдатам стрелять?
- Абсолютно сознательно. Он же сначала вышел к этим бастующим людям, не испытывая к ним никакой личной неприязни, ненависти, презрения. Но у них же своя проблема. Какая-то сумасшедшая подошла и дёрнула его за рукав так, что чуть рукав не отлетел. Это ж с какой силой надо дергать?! У него же губернаторская шинель, крепкая, нитки не сгнившие! Потом камни полетели, полицмейстеру чуть башку не разбили камнем. Губернатор поднялся наверх, на балкон – и оттуда попытался их усмирить. Но когда начали бить стекла, он махнул платком. А что было делать? Они швыряются – и я тоже.
- Ну, камни всё же не пули.
- Но он же не для того, чтобы застрелить махнул – это ответная реакция на агрессию. Бабах – и они разбежались. А то, что там осталось 47 человек трупов и еще среди них трое детей, – он же не этого хотел. Он хотел подавления бунта – всё. Причем, очень важно, что он к ним сначала вышел. Мы вот сейчас часто в новостях или статьях читаем: собрались, мол, люди с какими-то требованиями, около некоего учреждения, ждали, что выйдет кто-то из администрации, из администрации никто не вышел, – а потом приехал ОМОН и всех разогнал. А тут – он вышел, хотя завод даже не его. Предприятие – частное, хозяева рабочим мало платят. Что тут губернатор-то может сделать? Денег же он им не может заплатить. Может только сказать: «Вернитесь на работу, я постараюсь что-нибудь сделать».
- То есть, мы сейчас говорим о том, что человек во власти – это функция, возможности которой весьма ограничены. Хотя люди, которые к нему идут, часто этого не понимают и требуют радикальных решений?
- Ну конечно. Над любым функционером есть вышестоящее начальство, которое может его упрекнуть в массе разных вещей. И либо ты слушаешь распоряжения сверху, либо все-таки балансируешь, ищешь реальных решений. В последнем случае ты обычно оказываешься очень неудобен для государственной вертикали – и тебя быстро убирают. Чем меньше тебя заметно, тем больше ты просидишь на своем месте – это же понятный закон нашей власти.
- Как тебе кажется, это именно российская специфика взаимоотношений внутри властных структур или это вообще принцип любой власти?
- Я думаю, это особенности российского менталитета. У нас же был царь долгое время. И после 1917 года он никуда не делся. По-прежнему у нас есть один человек, который все решает. И народ привык к тому, что так для государства правильно. И опять-таки при таком раскладе можно считать, что плохие – это те, кто вокруг царя, а сам царь – хороший, просто до него информация не доходит. Поэтому мы так любим обращения напрямую. Вот недавний пример: девочка 15 лет ходила только на костылях, а «царь» сказал, ее отправили в Германию – и она за неделю вылечилась. Это же хорошо! А о том, сколько по стране этих детей на костылях, – никто не думает. Есть повод радоваться: существует под подтверждение тому, что царь хороший.
- Так что в результате происходит с твоим губернатором после того, как он махнул платком? Там ведь как раз ситуация нестандартная, насколько я понимаю.
- А дальше начинается ответная реакция рабочих. Не может быть так, чтобы убили детей – и рабочие тут же пошли дальше ударно работать. Ясно, что, если проблем не решать, прольется еще чья-то кровь, или они начнут крушить завод. Это вопрос пружины и ее упругости – того, насколько долго её удастся удержать в сжатом состоянии.
- Но писатель Леонид Андреев – он же не поднимает политических проблем. Оттолкнувшись от ситуации конкретной стачки, он дальше концентрируется исключительно на человеке, на его внутреннем состоянии. В этом и небанальность рассказа.
- Как я вижу этот рассказ? Это рассказ о человеке, который всё время своей службы заботился о городе, то есть, действительно решал проблемы – но на том уровне, на котором он их видит. Вот он видит, например, что грязные мундиры – давайте почистим мундиры. И ему сверху говорят: да, неплохо у Вас, Петр Ильич, все в чистых мундирах, вот вам орденок. И вот в этом круге понятных ему проблем он и крутится. Но в какой-то момент, после этого платка, он из хорошего человека, которым всегда себя считал, превращается в убийцу детей.
- А почему он не чувствует раскаяния?
- Потому что он поступил правильно. Только он перестал быть хорошим человеком. Мы же тоже все хорошие парни. И признать, что мы не хорошие парни, нам трудно. Но и не признать нельзя, потому что хорошие парни – они защищают человеческую жизнь.
- А тебя не смущает, что рабочие притащили детей – это же чистая спекуляция?
- Ну они же тоже верили, что губернатор не в курсе, думали, что он добрый батюшка, вот и притащили детей: вот, посмотрите, мол, они голодают. Знаешь, мне кажется, что тут дело не в совести. Просто вдруг он физически ощутил, что должен будет ответить.
- А как так получается, что вот этот человек, убийца детей, начинает вызывать сочувствие – и в рассказе Андреева, и в спектакле Могучего? Вот ты лично ему сочувствуешь?
- Я думаю, что он в самом деле шел в губернаторы не воровать деньги, он ощущал себя на службе у народа, был способен решать городские проблемы – посадить газон, поклеить обои в присутственных местах. Он не собирался никому мстить, никого убивать. Просто он столкнулся с проблемой, с которой он справиться не может. Объективно. С другой стороны, он же раньше, как говорится в рассказе, тоже выдрал голодных мужиков, которые отобрали у помещика свой же хлеб. Помещик пожаловался – губернатор послал солдат. А это ведь была та же самая проблема.
- Но в итоге есть, за что ему сочувствовать или нет?
- Я так вопрос не ставлю, я разбираюсь с тем, откуда у него появляется ощущение бездны и неминуемой смерти. И что он в связи с этим ощущением хочет от окружающих, и какие принимает решения.
- Почему он, например, не уезжает, как советует ему сын? Ведь это вроде бы так логично. Притом, что ощущение смерти прямо наваливается на него. Что за паралич воли такой? От озверевшей толпы не стыдно убежать, разве нет?
– Потому что смерть-то – она во лбу. Вот он поехал смотреть трупы – видимо, надеясь, что обнаружит, что там не 47, а 10. Или что детей нет. Или что какие-то не те трупы – замерзшие по пьяни мужики, например. Но нет, трупы те, и дети вот лежат. И женщины. Он поехал в больницу. И там, видимо, окончательно что-то понял. Потому что он же тоже привык быть богом и царем, привык, что на него смотрят с подобострастием, заискивая. У нас же как чиновники на местах себя чувствуют? Помнишь, недавно один губернатор, который дорогу сделал? Ему не понравилось, как с ним разговаривают – он и говорит: «Я могу и разобрать дорогу». Как будто он какой-то меценат, который на свои деньги дорогу построил, а не на деньги этих же людей-налогоплательщиков. Того, что он вроде как слуга народа, у него и в мыслях нет. У него есть стойкое представление, что народ – это северокорейская толпа, которая всегда должна радостно его встречать. Так и мой губернатор Петр Ильич: видимо, приехал он к раненым, а на него никто и не смотрит. И тут-то у него внутри всё поменялось. И он осознал, что вот он, хороший человек, как мы уже говорили, и на хорошем счету у начальства, останется в памяти, в истории как убийца детей. И доску на доме повесят: в этом, мол, доме с такого-то по такой-то год жил губернатор – убийца детей.
- Знаешь, вот ты упорно не говоришь про сочувствие – тогда я скажу. Думаю, этот человек вызывает сочувствие именно потому, что он в какой-то момент отчетливо осознает неминуемость смерти, но остается в этом аду. Философ Федор Степун, младший современник Леонида Андреева, утверждал, что персонаж становится трагическим героем, когда перестает сопротивляться неким высшим законам, а принимает их, сознательно и смиренно. Абсолютное большинство людей бежали бы на край света, меняли бы внешность, пол – что угодно. А он ходит по городу без охраны – и никак не сопротивляется.
- Ну, понимаешь, ему же не группировка бандитская угрожает, которой он перешел дорогу. Он эту смерть, как мне кажется, действительно принимает – как смертельную болезнь, как рак или ВИЧ. Есть старый седой закон: была пролита кровь – кто-то должен за это ответить. Он это понял на каком-то подсознательном уровне. «Кто должен заплатить? Я должен заплатить». Всё. Бежать бесполезно. Эта мысль вертится у него в голове. Ему предлагают казаков для охраны, еще какие-то. А он чувствует, что смерть-то – в голове. И его убьют везде. Именно потому, что нет конкретных убийц, а есть древнейший закон мироздания. А дальше – с этим страхом очень тяжело жить, поэтому лучше скорее. И он начинает ходить по улицам один.
- Ты представляешь себе такого современного чиновника?
- Да дело не в чиновниках даже. Мы все в каком-то смысле чиновники: сегодня не были, а завтра нам предложили – и стали. Вопрос в том, готов ли ты в глобальном смысле нести ответственность за свои поступки? Если ты говоришь: «Так я-то здесь причем?» – тогда да, в Баден-Баден.
- А твой губернатор, получается, готов? Хотя, по его логике, и ни в чем не виноват?
- Получается, что так. По логике все правильно. Но на вопрос: кто я, он себе отвечает: «Убийца детей. Боюсь, что я – подлец».
- То есть, выходит, что он – без вины виноватый. Жертва того, что в мире сдвинулись пласты социальные, и он попал в эти жернова. Он мог бы впасть в истерику, но принимает ту ситуацию со смирением.
- Не думаю, что он так холодно обо всём этом размышляет. Крыша-то от всех этих переживаний у него определенно слегка поехала. Но вот это чувство, что он должен ответить за пролитую кровь, потому что так мир устроен, – оно да, приходит. И не только он это чувствует. Слугу вот спрашивает: Егор, убьют меня? – «Убьют». – А почему? – «Народ желает». Ну хорошо, убьют, так убьют. А можно тогда уже скорее?
- Есть у него ощущение кромешного ада и кошмара в эти последние дни?
- Конечно, есть.
- То есть, он себе назначает добровольную пытку, которую и врагу не пожелаешь и тем самым своё преступление отчасти искупает?
- Понимаешь, тут ведь речь о том, что обычно люди не хотят признавать себя ответственными. И действительно, в ситуации моего героя можно переложить ответственность на кого угодно: а зачем рабочие детей принесли, а я не отдавал приказа стрелять по детям – это всё солдаты, а у меня было предписание… Оправдаться перед собой вроде бы просто. А принять тот факт, что тут есть твоя вина и стать для всех убийцей – крайне сложно.
- То есть, если говорить о ситуации с российским менталитетом вообще, с которой мы начали, то огромную армию чиновников, по-твоему, можно не брать в расчет, они всё равно ничего не решают. А есть 85 процентов населения, для которых существует хороший царь, и 15 процентов – для которых существует царь плохой. И так будет всегда.
- Но проблема при этом в том, что человеку очень трудно поверить, что он – плохой, гораздо легче принять вранье.
- Ты сейчас про чиновников говоришь?
- Нет, про нас. Вранье из телевизора мы же принимаем. 85 процентов верят в это почему? Потому что не хотят верить в другое.
- Наверное просто не хотят включить лампочки в мозгах?
- Нет, не так. Это не вопрос истины, это вопрос веры. У меня лично был случай. Я сцепился в соцсети с человеком, которого очень хорошо знал. Он написал: «Танки на Донбассе? Хахаха. Покажите хоть одно видео». Я скачал тринадцатиминутное видео и человеку отправил. Наши танки едут на Донбасс, вокруг молодежь, подростки стоят, кричат: конец бандеровцам и так далее. Отсылаю ему. Он мне присылает в ответ стоп-кадр, где зафиксировано такси. Комментарий: это фейк, сам ищи, откуда это такси. Я разглядел номер телефона на двери такси, посмотрел в интернете: это был номер реального такси города Новошахтинск под Ростовом. Мне мало, позвонил по этому номеру, мне подтвердили: да, мы действующее такси в Новокаменске. Отсылаю своему респонденту. Он снова в ответ: фейк, вот как входят наши танки – и шлет, как в Грузию входит колонна новых российских танков. Объяснять человеку что-либо еще было бессмысленно. Это – вопрос веры: мы – хорошие, там – фашисты. Я же тоже не читаю определенного рода статьей, если я по заголовку понимаю, что содержание меня будет раздражать.
- Но у чиновников-то это вряд ли вопрос веры?
- Нет, конечно. У них все просто. Есть тренд, спущенный сверху: вот этих мы сейчас любим, а этих – нет. А потом – наоборот. «Наконец-то мы не пьем это фашистское «Боржоми» – «Слава богу, «Боржоми» к нам вернулось». Только в этом случае чиновник может усидеть на своем месте. С населением иначе – ему предлагаются разные вопросы, в зависимости от политической ситуации: вот сейчас же у нас нет вопроса бандеровцев, у нас есть вопрос Сирии. С государством, запрещенным на территории Российской федерации нам очень важно разобраться, а эти американцы поддерживают это государство и говорят нам не бомбить Алеппо…
- Стоп. С этим всё понятно. Ты мне скажи, это только в России такой удивительный менталитет или это закон всеобщий, как тот закон о возмездии, который принимает твой губернатор?
- У нас были 10 лет, когда можно было иметь свое мнение. Можно было делать свой выбор. И народу это не понравилось. Некомфортно это. Гораздо проще, когда мы – молодцы, а они – подлецы. Мы вот с приятелем служили в армии. Я систему просто ненавижу: в девять на завтрак, в два – на обед. А приятель мой, когда год уже отслужили, вдруг говорит: «Господи, как хорошо! Ни о чем не надо думать: что на обед, когда на обед? Всё понятно. Вот тебе гимнастерка, вот портянки, вот овсянка. По пятницам – баня. С тебя сняли вопрос выбора, а значит, и ответственности. Прекрасно!
- Еще раз: на твой взгляд, это вопрос российского менталитета или всеобщий закон?
- Мы по-другому не жили. Мы не жили с личной ответственностью за свой выбор. И потому мы так быстро, радостно, счастливо от него отказались.
