Елена Третьякова
Петербургский театральный журнал
№ 3 [89] 2017
А. П. Чехов. «Три сестры». БДТ им. Г. А. Товстоногова.
Режиссер Владимир Панков, художник Максим Обрезков
Если посвятить свою жизнь воспоминаниям, она остановится. Если говорить словами чеховских героев, то она пропадет, кончится или, свершив печальный круг, угаснет. Это важная тема для новых «Трех сестер» в новом старом БДТ. Можно ее привязать к конкретной театральной ситуации и ностальгически воспроизводить в памяти товстоноговский спектакль пятидесятилетней давности, сожалея о том, что ушли легендарные его создатели. Можно повести с ним внутренний диалог и двигаться дальше, не делая почтительных реверансов перед прошлым.
Не исключено, что об этом и не думали нынешние постановщики, но этот сюжет всплывает в памяти зрителей, которые знакомы с историей театра. Он становится даже своеобразным сверхсюжетом премьеры для тех, кто следит за преобразованиями в БДТ.
В спектакле возникает некая философия памяти как тема вполне чеховская. Иначе зачем режиссер Владимир Панков в своей версии «Трех сестер» образца 2017-го молодое и старое соединил напрямую? Ради чего-то он вывел на сцену не трех сестер, а шесть — тех, что оживали под чеховским пером в 1900-м, и тех, которые стали на десятилетия старше.
Вот тут стоп. Об этом позже: о категории времени позже. Сначала о пространстве.
Режиссер помещает своих героинь в обстановку вокзала: вот кирпичная стена здания с полукруглыми окнами и двухстворчатой дверью по центру. Вот череда платформ, спускающихся с понижением к рампе, чтобы видно было — пути не пересекаются. Чтобы было понятно — движение может совершаться на всех трех-четырех линиях одновременно и параллельно. На дальнем плане долгое время находится небольшой оркестр, потом он постепенно перемещается, распадаясь на отдельные инструменты, к плану первому — то контрабас с кларнетом застревают в середине, а скрипка уже где-то на рампе, то пианино, занимающее вроде бы центральное положение, сдвигается по рельсам вбок. К нему периодически подъезжает вокзальная лавка с высокой спинкой. На лавке можно проехаться, как на дрезине, — веселым поездом ряженых, можно уютно устроиться, поджав ноги, или сесть, выпрямившись в напряжении. Лавка — прижившийся в доме фрагмент зала ожидания. Только на рампе помещается мебель внутреннего убранства дома — стол со стульями, диван… Это самый крупный план, прямо перед первым зрительским рядом, остальное — дальше, мельче и изменяемо по смыслам и назначению… В целом — площадка для воспоминаний, помещение, в котором временно пребывают, думая или надеясь, что поезд вот-вот подойдет. Такова среда обитания семейства Прозоровых всех поколений. Потом оказывается, что вокзал постепенно наступает, его сначала все-таки можно принять за улицу или стену дома — потом он только вокзал, точно вокзал. Потому и чемоданы множатся вокруг своих владельцев, громоздятся, выстраиваются штабелями. Да и народу едет много, вот и сестры собираются наконец, не только военные. Все стоят в последнем акте наготове. Здесь и молодые (Полина Толстун, Татьяна Аптикеева, Алена Кучкова) и старые (по чеховским меркам старые, по нашим зрелые — Мария Лаврова, Елена Попова, Екатерина Толубеева). Все приготовились тронуться с места, застыв с чемоданами, на платформе. Никуда они не уедут, как известно.
Что загадка для обывателя — почему не отправиться наконец в столь желанную Москву, — то для Чехова философия жизни, которая и есть ожидание. Вот ее и стремятся воссоздать на сцене постановщики. Пространство этой философии закреплено за художником Максимом Обрезковым. Время отдано для сочинения композиторам — Артему Киму и Сергею Родюкову. В спектакле постоянно звучит музыка, что естественно для режиссерского метода Владимира Панкова, основателя театра SounDrama. У него это действительно метод, заключающийся в организации пространства-времени по музыкальным законам — может, симфонизма, может, полифонии. И то и то годится. Есть визуальные и звуковые темы, которые повторяются, переплетаются, как в фугах Баха из «Хорошо темперированного клавира». Есть темы главные и побочные, имеющие разработку, кульминацию и финал. Как в классической симфонии.
Время спектакля рассчитано по минутам, специально обращает на себя внимание запись в программке — первый акт час пять минут, второй такой же по продолжительности и два акта по сорок пять. Спектакль расписан, подобно оркестровой партитуре — соло, ансамбли, ускорения, паузы.
Есть основные музыкальные темы-стилизации: походных маршей, городских романсов, вальсов и полек. Это музыка быта, легко воспринимаемая, будто давно написанная, всегда на слуху и всем знакомая. И есть главная тема, вытесняющая по мере развития действия все остальные, — длинный, на одной ноте звук контрабаса. Тянущийся, заунывный и напряженный одновременно. Он кажется бесконечным и прерывается только на очередной всплеск очередного марша или танца, потом возвращается, неуклонно сверля сознание, — как содержание сюжета, как судьба. Продолжающийся звук остановившейся жизни.
Идея не новая — известная, характерная, за Чеховым закрепленная, исследователями изученная. Но дело в том, что известное и вроде тривиальное можно художественно воплотить драматично и будто в первый раз. Словно не было подобного раньше нигде и никогда. Вот и этот пилящий по нервам контрабас как впервые.
Что касается «двойничества» сестер, то в нем и есть главный фокус спектакля. Тут не в «размноженности» героев дело — это давно используемый прием (тем же Панковым). Дело в том, как он работает, во имя чего. Сестры Прозоровы не просто никуда не уехали, они остались в своем времени — в 1900-х.
Время их не коснулось. Они не пережили Первую мировую и революцию, не знают про 1937-й… Не читается этот опыт, не дает режиссер понять, какую жизнь они прожили и что перечувствовали. Сколько лет прошло с момента прощания с Вершининым, со смерти Тузенбаха? На сколько лет они стали старше? На двадцать, тридцать? Они из какого времени вспоминают? Из 1920-х, 1930-х, 1940-х? Из XXI века? По одеждам можно предположить всякое — и сейчас носят длинное и кутаются в шали, покрывая голову… Для идеи, что их время остановилось со смертью Чехова, может, и неважно быть точным по датам. Нужнее точность по смыслам. А это значит: там, в начале прошлого века, текла их жизнь, происходило общение, возникали надежды. Там все и осталось. Потому они так участливы к самим себе молодым, жалеют себя молодых, обнимают, утешают, когда можно — веселятся, танцуют, встречают ряженых… Весь их дальнейший опыт сконцентрировался в понимании, что когда-то билась жизнь, разыгрывались драмы любви и нелюбви, что-то болело, потом радовало, потом рушилось. Было. Прошедшее время. А сейчас — ничего. Совсем ничего. Звук контрабаса. Так может случиться во все времена.
И еще особенность — возрастные сестры, если можно так выразиться, не похожи на молодых. Ту Машу, которую играет Полина Толстун, и ту, которую Мария Лаврова, объединяет только имя. Это разные женщины, и между ними нет связи, кроме знания старшей, что у младшей с отъездом Вершинина сломана жизнь. Она как будто умерла. Застыла. Так и живет, то есть никак. То же происходит с Ольгой: та дама, что руководит гимназией, жесткая и прямая как палка, в исполнении Татьяны Аптикеевой, и та, что у Елены Поповой, — не соприкасаются. Ирина Алены Кучковой, а потом Екатерины Толубеевой — вообще особняком. Ее и в старости особо берегут и опекают — то на диван уложат, то шалью закроют. Будто Тузенбаха застрелили только что и она так и не оправилась. При этом сцена дуэли весьма своеобразна — никто ни в кого не целится и не состязается в меткости, просто вставляется одна пуля в один пистолет, и каждый по очереди стреляет себе в висок. Тот, кому она не досталась, счастливчик. Соленому не судьба умирать. Тузенбаху — судьба. Соленому не быть с Ириной, хотя их поцелуй ошеломил обоих… Поэтому Соленый сжимает рубашку Тузенбаха с таким отчаянием. Сжимает, пока идет обряд прощания с убитым. Старшие сестры деловито и не скорбно, а ритуально омывают тело, обряжают в белое, совершают много раз сделанное. За жизнь они привыкли хоронить. Потом Тузенбах уйдет за военными, которые прощаются и покидают уездный город…
Нам не дают понять, что стало с Андреем и Наташей. Напрямую не дают понять больше ничего и ни о ком. Наташа у Елены Яремы как-то иронически (ключевое слово иронически) однозначна — неприятна, истерична, визглива. Персонаж трафаретный, но сыгранный смачно и эффектно. Она воспроизводит семейство Прозоровых на свой лад — вот Бобик появился, вот Софочка в коляске, и так с этой коляской с младенцами манипулируют, что ощущение, будто родила Наташа уже не только Софочку, но и еще двух сестер. Просто клонирует семейство мужа, изживая его ценности, заменяя, подменяя их своими. Тут на помощь приходит персонаж, которого у Чехова нет. Это маленькая девочка. В программке так и обозначено — Девочка (фортепиано). Она всегда на сцене, живет в доме, в воспоминаниях, в каждой следующей реальности. Она действительно играет на означенном инструменте. Иногда повторяет чьи-то реплики, читает стихи, кажется прообразом каждой из сестер, олицетворяет детство каждой из них. И воспринимается подросшей дочкой Наташи, когда держит ее за руку и разговаривает таким же капризно-враждебно-повелительным тоном.
Спектакль населен мужчинами — военными, постоянно пребывающими в доме-вокзале и постоянно уходящими и возвращающимися. И несмотря на это, он про женские судьбы, про женщин, для которых подходящих мужчин так и не нашлось. Женщины здесь в молодости и старости — как-то привычно одиноки. Кроме Наташи, конечно, или таких, как Наташа, у которой и муж Андрей, и Протопопов — оба с детьми гуляют. А у прекрасных, умных, образованных, красивых сестер — никого. Включая Машу, не замечающую мужа и цепляющуюся за малопримечательного Вершинина, который никогда не бросит вечно болеющую жену и двух девочек…
В финале — шум дождя. Старшие сестры произносят последние монологи. Самый сложный в итоге у Ольги — Елены Поповой. Про то, что жизнь не кончена и музыка играет так весело… А музыка — это чебутыкинская тара… ра… бумбия. Бессмыслица. Ожидание смерти
В этом спектакле легко запутаться — реплики иногда передаются другим персонажам, не всегда поймешь сразу, кто из сестер кто. Многое происходит одновременно и параллельно — то, что казалось значимым, стирается, режет слух другое, прежде не замеченное. Маша—Лаврова членит спектакль громким и многозначительным объявлением ремарок типа «Пауза». Сценический текст многослоен и не подлежит запоминанию, тем более буквальному. Если его вспоминать, то как сестры свою молодость — что-то путая. Воспроизводя детали, понимаешь, что главным будет для каждого свое. В мозаичной картине — от рампы до кирпичной стены — заметить все придуманное, сочиненное, озвученное, организованное ритмически, интонационно, пластически — трудно, почти невозможно. В этом можно завязнуть, устать, утонуть, заскучать и перестать резонировать. А можно наоборот — копаться до бесконечности, множа ассоциации и заставляя душу работать. Как случится. Это же театр, и понятно, что хорошего качества.
Май 2017 г.
