Татьяна Ткач

Действующие лица: Сергей Лосев 

Театральный Петербург 

 №5(85) 2005

 

 

Заслуженный артист России Сергей Васильевич Лосев вот уже четверть века служит в прославленной труппе Большого драматического театра имени Г.А. Товстоногова. Ему посчастливилось работать с тем, чье имя носит этот прославленный коллектив. Но творческая жизнь Сергея Лосева не ограничивалась подмостками БДТ. Петербуржцы хорошо знают этого замечательного актера по спектаклям Театра комедии и, конечно же, по легендарным капустникам «Четвертой стены»...

- Я учился в нашем университете - тогда Ленинградском государственном - на матмехе и, кстати, очень любил свою профессию. В то время актуальной была проблема «физиков и лириков», причем физики били тогда лириков по всем статьям. Даже на примере моих однокашников это видно. Теперь они достаточно известные люди, а в ученические годы один занимался литературой, другой - музыкой, а я - театром. Окончив школу в 1966 году, все мы поступили в технические вузы. Но по прошествии 5-6 лет, один пошел в консерваторию, второй - в литинститут, я же - в театральный.

Ведь в Университете, как только мы вернулись из колхоза, где собирали картошку, я отправился в театральную студию, которую возглавлял Владимир Викторович Петров, ныне именитый профессор Театральной академии. Конечно, он отравил меня театром окончательно. Года два я еще занимался наукой с трепетом, но потом вовсю стал играть в студенческом театре. Через студию Университета прошла треть актеров и режиссеров тогдашнего Ленинграда. Были такие генералы актерского дела, как Юрский и Горбачев, а также актриса Татьяна Щуко, режиссеры Юлий Дворкин, Вадим Голиков и многие, ныне работающие на радио. Вот эта театральная студия решила все. Я ушел с пятого курса: если бы закончил, то должен был бы тогда отработать два года по своей специальности «Техническая кибернетика», да и для абитуриентов театрального института был возрастной ценз. Наш курс оказался самым старым: средний возраст поступивших - 21 год, немало пришедших из армии и т.д., что было хорошо, ведь выбор профессии сделан сознательно, не так, как в 16-17 лет. Курс был дружный, достаточно способный, и многие стали известны: Игорь Ливанов, Анатолий Рудаков, Ирина Пярсон, Миша Долгинин.

- Вы себя видели комедийным актером или не ограничивались рамками амплуа?

- Понятие «амплуа» ведь очень размыто. Сейчас, увы, «комедийное» представляется как юмористическое. А на самом деле, что такое комедийный жанр... Смех сквозь слезы - как определить, куда отнести: к смеху или к слезам, это драма или же комедия?

- Чем запомнилась учеба?

- Тем, что были молоды: все возможно, впереди - только радость.

- И какую радость подарил Театр комедии, в который вы попали после института?

- Меня взял туда Вадим Сергеевич Голиков. В Театре комедии тогда был период становления. Вадим Сергеевич - человек очень интересный, очень театральный. Он был склонен к философствованию: ставил, допустим, Бернарда Шоу, «Село Степанчиково» Достоевского. Это он пригласил Фоменко, и Петр Наумович как очередной режиссер ставил мольеровского «Мизантропа», Жироду и многое другое. В Комедии я сыграл девятнадцать ролей - роли разнятся, конечно. Был Победоносиков, например, в постановке «Баня» Александра Аркадьевича Белинского. Пьесу Маяковского, естественно, немножко переделали. Шел 1977 год, и в годовщину 60-летия советской власти Победоносиков появлялся на балконе в современном костюме, поучая, как надо играть. Тогда это звучало достаточно остро. Шли «Характеры» по шукшинским рассказам, играли, конечно, Чехова... Но когда Голиков вынужден был уйти из театра и Петр Наумович стал исполняющим обязанности главного режиссера, у нас что-то не заладилось: Фоменко меня не видел ни в каких ролях - год не видел, два не видел. Думаю, что же буду сидеть, и направился к Георгию Александровичу Товстоногову. Я ведь играл почти во всех отрывках его учеников (учились мы параллельно с его режиссерским курсом). Поэтому я и набрался наглости. Правда, пришел с подачи Андрея Толубеева, моего однокашника, который и провел меня в театр (в то время непросто было даже к кабинету подойти). Товстоногов предложил подождать до конца сезона, сказав, что сам найдет меня. Я сразу понял форму вежливого отказа. Но пока шел к двери, он окликнул меня: «Подождите, лучше вы меня найдете». И это принципиально меняло ситуацию: я-то найду его точно. И осенью ему позвонил. Выпускался спектакль «Волки и овцы», и я попал туда на чисто возрастную роль Павлина. Ну а потом пошло. Георгий Александрович каждому давал шанс. И если человек, получив роль, справлялся с нею, то он оказывался в обойме. У меня была серия вводов более-менее удачных, потому, в общем-то, все и сложилось. Значимой для меня стала роль патриота партии коммуниста Вайонена в «Оптимистической трагедии» - я репетировал ее от начала до конца. В нескольких спектаклях, может, и менее значительных, присутствовал при процессе, что и было самым главным, самым интересным: «Иван» с Евгением Лебедевым (мой персонаж назывался «Фунтик»), «Смерть Тарелкина» - я в массовке (хотя Товстоногов сказал, что это не массовка, а большие артисты, - фраза относилась не ко мне, потому что я небольшого роста).

- Работа с Товстоноговым была экзаменом?

- Естественно, ведь ты с живым классиком работаешь, и спектакли его нравятся тебе не потому, что про них хорошо пишут, а потому, что сам их видел, и тебе они понравились. Потом это прошло. В работе Товстоногов был прост, в себе не нес никакого ощущения собственной гениальности. У него точное видение, конкретные режиссерские предложения, актерские задачи. Но поначалу я действительно был зажат: все-таки Мастер. Однажды после репетиции он меня оставил: «Ну, Сергей, в чем дело? Вы уже в театре, вас никто не отчислит, поэтому расслабьтесь, не нервничайте!».

- А чувство вдохновения вам знакомо?

- Я два раза испытывал вдохновение. Впервые, когда играл гоголевскую «Женитьбу»: я - Подколесин, Андрюха Толубеев - Кочкарев. И второй раз, когда играли «Жоржа Дандена», пьесу Мольера. Не знаю, с чем сравнить... Вы испытывали когда-нибудь страсть? Не любовь, а страсть? У меня такое было, поэтому могу сравнивать. С этим ты ничего не можешь поделать. Вдохновение длится, наверное, секунд тридцать. Как

и страсть - она не может быть долгой, человек умирает от этого чувства, как Ромео и Джульетта, человек умирает изнутри, он устает от предельности этого чувства. Так и здесь. Но за эти тридцать секунд я поражаюсь сам себе и ощущаю изумление зрителей, чувствую, что происходит нечто такое, идет такая волна а-а-ах... И я удивляюсь своим рукам, своим интонациям, смотрю на партнеров, вижу, как они глядят на меня широко раскрытыми глазами, чуть ли не пальцем показывают - ощущение открытия. Потом ничего подобного не повторялось. Я разговаривал с другими артистами, так у них и этих разов не было. Пытаешься повторить, схватить, как же это было - нет ничего, все улетучилось. А как случилось, Бог знает!.. Конечно, профессионализм дает некие навыки - от чего к чему идти. Как слесаря учат, так и здесь: раз есть процесс технологический, то существуют и его законы - актера в принципе можно научить. Но вдохновение нам не подвластно.

- С уходом Георгия Александровича не возникало чувства растерянности: как дальше жить?

- Георгий Александрович уходил ведь почти два года, на наших глазах. Становился все слабее и слабее. Последняя его постановка «На дне» была удивительной! Он собрал всех участников у себя в кабинете. Я не первый, но последний раз присутствовал при классическом режиссерском анализе пьесы, причем достаточно известной. Три часа он рассказывал, как видит эту пьесу, как роли расходятся, где они сходятся, потом я репетировал... В чем выражалась его старость? Вот он работает с артистом, объясняет, но тот не очень понимает и неправильно делает. Товстоногов опять с ним разговаривает, иногда отзывает в сторону, третий, четвертый раз... Прежде бы он назначил другого, а здесь процесс повторялся: ну ладно, пойдем дальше.

- Вы не удивились, получив роль Великатова в «Талантах и поклонниках»?

- Мне казалось, что у Островского сама фамилия подразумевает сочетание «великого», «большого» и деликатного. Наверное, раньше так и было в истории этой пьесы: на сцене появлялся большой, чуть неуклюжий человек себе на уме. А тут я, лысый, маленький - и вдруг миллионер. Когда работали с режиссером Николаем Пинигиным, пытались определить натуру этого человека. Конечно, дело не в росте, а во внутреннем состоянии. Я ведь в жизни не такой, как Великатов в пьесе. Он достаточно крепкий человек, молчаливый, больше думает, чем говорит, у него внутренняя энергия сильная - потому он и забирает с собой актрису, ведь она не пошла бы с кем-либо другим. У меня, увы, такой силы нет по жизни: я, в общем-то, размазня. И побыть значимым мне интересно, хотя бы те три часа, пока идет спектакль.

- Что-то меняет в характере опыт прожитых ролей, вы себя воспринимаете по-новому?

- Пожалуй, нет… Почему репетиции для меня важнее спектакля? Именно в процессе репетиции многoe выясняешь, как при чтении книги. Вдруг находишь новые мысли, и они необязательно связаны с ролью, приходят какие-то обобщения - это интересно.

- Вы работали в «Лесе» с режиссером Адольфом Шапиро?

- Я-то хотел, конечно, сыграть Аркашку Счастливцева. Подошел к Шапиро и говорю: «У вас бывает двойное распределение, господин режиссер?». Он меня первый раз видит, недоумевает. Но я продолжаю: «Знаю, что у вас эту роль будет играть Андрей Толубеев. Можно, я вторым составом пойду?». В роли Аркашки столько горечи, столько юмора! Боль какая - то за ним стоит. Ничего этого я, конечно, не сказал. Но, может, благодаря разговору я хотя бы какую-то роль получил в «Лесе», иначе ничего бы не дали. Меня ввели в «Бориса Годунова», играю человека из народа. Отлично придумал Чхеидзе толпу - пять человек символизируют народ. Когда смотрел премьеру из зала, мне очень понравилось: условность, но очень убедительная.

- Вы актер, склонный к яркой подаче. В этом качестве себя во всем блеске проявили в «Четвертой стене»...

- «Четвертая стена» - отдельный разговор, иная песня. «Четвертая стена» - это Вадик Жук. Он заканчивал театроведческий, там начал сочинять капустники. И первый его капустник, «Птицы», был запрещен. Он рассказывал, как его вызвали в КГБ в Большой дом и попросили сыграть для сотрудников, запретив играть где-либо. Абсурд! Как они запрещали Солженицына, но читали, так запрещали капустники, но смотрели, веселились при этом, наверное, сами.

- Как же вы нашли друг друга?

- То, что в результате организовалась компания из семи человек - пять актеров, Жук и аккомпаниатор Марина Мишук, концертмейстер из Мариинки, - было результатом естественного отбора. Даже не помню, как появился я - наверное, кого-то заменял. Но в конце семидесятых возникла вот такая группа.

- И в период перестройки выступали вы в роли трибунов, ораторов, собирая полные залы?

- Поначалу нам разрешали играть только в ВТО и во Дворцах творческих союзов - писателей, архитекторов - совсем узкий круг. Как нас принимали в Москве! Причем кто?! Мы там играли в еще старом здании СТД. Большие артисты, сидевшие в зале, нас чуть ли не на руках носили. Потому что Вадик Жук точно попадал со своими текстами во время. Мы писали вместе, сообща, он задавал тему, иногда даже форму, а мы импровизировали. Сатирически, иногда очень зло звучали, но, облеченные в форму, приглушали злость, превращаясь в художественное произведение. Когда началась перестройка, нам разрешили играть на публике. Саша Романцов даже отказался из-за этого участвовать, ушел, заявив: «Капустники – особый жанр, и, если он выходит на широкие массы, то теряет свой запал, сатирическую направленность».

- Вы человек, обладающий гражданским пафосом?

- Конечно, он мне не чужд. Но, честно скажу, пару раз я даже подходил к Жуку и говорил: «Вадик, может, не будем этот номер делать», - потому что было страшно. Ведь он высмеивал, обличал то, что казалось святым. Это сейчас мы понимаем, насколько все было гнило. А тогда он вскрывал и показывал подноготную, причем смешно это делал.

- Когда начались выступления в больших залах, сатира и публицистичность не стали превращаться в эстрадные репризы, как это происходит сейчас в КВН?

- Не секрет, что для КВН пишут профессиональные авторы, а не студенты. Жука даже поначалу обвиняли: вот смешно-смешно, а потом возникают вдруг какая-то печаль, горечь. Мы все - дети того времени. Когда исчез явный, открытый противник - я имею в виду коммунистическую идеологию со всеми ее атрибутами,- даже сатирики растерялись. И Жванецкий замолчал на некоторое время. Нам тогда предлагали: сделайте еще что-нибудь - нет, невозможно. Это удел молодых, уверенных в том, что они правы. А у нас осталась возрастная горечь от того, что теперь видим. А надежды-то были ох какие!..

Татьяна ТКАЧ