Нина Шалимова

«Гроза» на петербургской сцене

Петербургский театральный журнал 

17 июня 2016


«Гроза». А. Н. Островский.БДТ им. Г. А. Товстоногова.
Режиссер Андрей Могучий, художник Вера Мартынов.

Странную «Грозу» поставил Андрей Могучий в БДТ им. Г. А. Товстоногова. Волнующую своей отстраненностью от привычных культурных схем и оппозиций. Он словно «вынул» драму Островского из добролюбовско-григорьевского идеологического контекста и связанного с ним старинного спора европеистов и русофилов, прогрессистов и охранителей. В зачитанной до дыр и заигранной до штампов пьесе он разглядел ее мифопоэтическую основу и опрокинул действие в пространство сценической мифопоэтики.

Зримый образ спектакля вдохновлен евангельскими, апокрифическими, народными преданиями (художник Вера Мартынов). Занавесы, расписанные в духе палехской лаковой миниатюры, играют роль живописного «эпиграфа» к каждой сцене. На них можно разглядеть и «райские» деревья, и зайца на облаке, и птиц в небе, и летящих коней, и еще много-много чего. Но за ними — господство мрачной темноты, освещаемой локальными световыми струями да всполохами молний, бьющими сквозь расщелины на заднике (художник по свету Стас Свистунович).

На этом фоне черные костюмы, изобретенные Светланой Грибановой, явили такое обилие красочных обертонов, что предстали целой симфонией черного цвета. Кто бы мог подумать, что пресловутое «темное царство» может оказаться таким роскошным! Конечно, свою роль сыграла опора на фактуру ткани: глубокая, погружающая в абсолютную черноту окраска бархата, отливающая металлическим блеском черная кожа, сияющие отсветы меховой чернобурки, приглушенные оттенки шерстяных, драповых, сатиновых и прочих одежд, а также цилиндров, шапок и фуражек.

Но главное в этом спектакле — речи действующих лиц, не произносимые с необходимым «окрасом» характерности, а выпеваемые актерами. Чередование частушечных «страданий» и негромких колыбельных, напевных причетов и песенных заговоров, речитативных прибауток и присказок, плясовых раешников и стремительных скороговорок поражает слух.

В голосоведении слышатся сказовые, житийные, балладные музыкальные интонации. Возможно, потому, что обыденной бытовой речью персонажи не в силах передать те думы и чувства, которые ими владеют, а вот выпеть, выплакать, выкричать — могут. Отсюда возникает приводящее в смятение необыкновенное интонационное, ритмическое, мелодическое богатство спектакля. По существу, здесь звучание слова призвано выразить все те вытекшие за столетия смыслы и значения, которые это слово некогда в себе содержало. Страшный суд, грех, милость, жестокость, любовь, свет, молитва — пропетые слова оживают в своей первичности и конкретной наглядности.

Столь неординарное режиссерское понимание Островского как «драматурга слова» неожиданно. Но оно убеждает органичностью и гармоничной согласованностью мелодики актерской речи с сопровождающей действие тягучей, медлительной, печальной музыкой «от театра» (композитор Александр Маноцков, музыкальный руководитель Анна Вишнякова).

В фольклорную музыкальную стихию древнего города Калинова Борис Григорьевич окунается, как в чужую и чуждую стихию. Он отдает себе отчет в том, что «все это наше русское, родное», но привыкнуть не может, даже если бы и захотел. Он-то изъясняется в традициях близкой его душе оперной классики, резко диссонирующей с принятой на берегах Волги манерой народного пения. Актер Александр Кузнецов (солист Михайловского театра) существует в этой культурной традиции абсолютно органично. Своим исполнением драматической роли как оперной партии он убеждает и побеждает зрителей, поначалу встречающих его «реплики» веселыми смешками. В нем чувствуется глубокая вера в то, что именно так должен «разговаривать» его герой. О своей любви он поет единственно доступным ему способом, и Катерина — Виктория Артюхова (единственная из всех калиновцев одетая в пылающее красное платье!) слышит его пение. Голос манит ее, и она идет за ним, словно завороженная неведомой прежде мелодией души. Сцена в овраге — одна из лучших в спектакле. Если в первой части актриса несколько однообразно жаловалась и печалилась о своей судьбе, то здесь она словно отбросила все условности, победила страхи и сомнения и вместе со своим партнером одержала настоящую актерскую победу.

Помогла ей в этом Барыня, которую Ируте Венгалите сыграла корректно и строго. Ее героиня появляется из зрительного зала, шагая по высокому помосту неспешной и уверенной походкой, произносит текст с естественной простотой (как принято говорить в обыденно точном типе театра и как никто другой из калиновцев не разговаривает), никого не запугивает и не ужасает. Но именно она медленно расплетает косу и распускает волосы Катерине: поднимает пряди так, что вокруг лица возникает некий страшноватый ореол, отдаленно напоминающий иконописный нимб. В этом и состоит ее роль в спектакле — освободить Катерину для жизни, любви, страдания и гибели. Так скучновато-безотрадное житье-бытье Кати Кабановой превращается в «Житие Катерины» (именно такое название носит занавес, сотворенный художником палехской школы Светланой Короленко).

Марина Игнатова играет Кабаниху сдержанно, с большой внутренней силой и очень «экономно» по выразительным средствам: военизированного кроя длинное пальто, поджатые губы, истерические складки от носа к уголкам рта, обесцвеченные интонации, уверенная статуарность пластики — портрет ничем не прошибаемой бабы готов. Но в финальной реплике «Спасибо, люди добрые!» слышатся подавленные слезы, чувствуется яростно стиснутое горло, а поклон видится единственно возможной попыткой совладать с непрошено нахлынувшими чувствами.

Неузнаваем Дмитрий Воробьев в роли Дикого, одетый и загримированный почти «цитатно» (раздвоенная борода до пояса совершенно очевидно не скрывает своего происхождения из театральных мастерских). Но играет артист так, что сквозь нарочито неприбранный облик просматривается неоформленная, беспорядочная, отпущенная на волю вольную натура этого очень характерного для Руси и в общем-то глубоко неустроенного человека.

Анатолий Петров отлично исполняет роль калиновского самоучки Кулигина. На него возложена сложнейшая задача: ввести зрителей в принятые «правила игры» и убедить в их правомерности. Свои длиннющие монологи — о жестоких нравах, семейных обычаях, социальных нуждах — он проговаривает скорострельным говорком «балаганного деда», но не соблазняется эффектностью внешнего рисунка, а с подлинной искренностью и глубиной проживает свою сценическую жизнь.

В спектакле вообще много хороших актерских работ. Необыкновенно точно в жанровом отношении исполняет сочиненную роль Убогой Диана Шишляева. Очень по-мужски, в твердой и отчетливо ясной манере играют свои роли Алексей Винников — Тихон и Василий Реутов — Кудряш. Запоминаются и бойкая озорница Глаша — Алена Кучкова, и резкая востроглазая Варвара — Нина Александрова.

Не во всем можно согласиться с режиссером. В частности, режут слух бесконечные «усе» (вместо «все»), смягченное «г» и мягкий знак в глагольных окончаниях («едуть», «гуляють», «летають»). Не уверена, что Феклуша, дос-тойно сыгранная Марией Лавровой, должна непременно курить, а Кабаниха никак на это не реагировать. И, разумеется, артистам еще предстоит добиться подлинно трагического финального взлета.

Но уже сейчас можно сказать: микрокосм русского мира глубоко продуман, прочувствован, прожит режиссером. Спектакль Андрея Могучего не претенциозен (а это большая редкость в отношении к современному Островскому). Он глубок и, я бы сказала, осторожен, деликатен в раскрытии основной темы. В нем найдено и сценически выявлено очень много точного по отношению к пьесе, давно ставшей мифом русской культуры. Спектакль убеждает в том, что мелодика национальной души и само национальное бытие — это не выдумка гуманитариев, не поэтическая метафора, не литературный троп и не философская абстракция. Это явленная взору и слуху зрителей театральная реальность, жизненно достоверная и психологически оправданная.