Сюрреалистический образ «Материнского сердца» в Большом драматическом театре им. Г. А. Товстоногова – крестьянская женщина Авдотья (Нина Усатова), едущая на мотоцикле «Урал» в столицу, чтоб просить у советского правосудия милости к сыну, по пьяни избившему милиционера до полусмерти. Едет Авдотья торжественно и страшно – так ехали мужики из «Окраины» Петра Луцика и Алексея Саморядова, авторов, не чуждых Андрею Могучему. На основе их историй он как-то поставил в Театре Наций
«Сказку про последнего ангела». Мужики ехали в Москву бороться за справедливость и свергать порочную власть. Героиня «Материнского сердца» – защищать своего сына от жестокого закона. Но заодно – и тут пространство шукшинского рассказа расширяется до вселенских масштабов – она, окаменевшая в скорбном терпении и упорстве, олицетворяет собой простую и вечно униженную природу человека, по хребту которого прохаживается власть, милиция, пьющие мужики, судьба, история.
Спектакль Могучего устроен как постоянно множащаяся реальность. Только решил ты, например, что речь о сентиментальной реинкарнации шукшинских «чудиков», которые сегодня кажутся проявлением бесстыжей, агрессивной и одновременно плаксивой «русской природы», тут же тип театрального рассказа меняется на визионерство, эффектно живописующее красивое и пугающее путешествие среди лесов, полей, железнодорожных составов, везущих солдат на войну, а потом – мертвых – с войны.
Долгие сцены в госпитале, где лежит побитый сыном милиционер, и куда приходит Авдотья за очередной милостью, сыграны в психологическом ключе, а эпизоды с Мавзолеем и Лениным-Буддой медитативны и фантасмагоричны. Прошивает этот котел из смыслов, историй, рамок (есть тут и черт-Чичиков – Андрей Феськов, ведущий общую историю) одна непобедимая и мощная картинка авторства Александра Шишкина – мерно покачивающаяся на зеленом мотоцикле «Урале» Авдотья и огромное сумрачное небо фоном к ней.
Зачарованная этой ездой на одном месте я пролистываю в сознании сцены бесконечных встреч героини с разными представителями русского народа, которые никак не помогают ей двигаться, а только отнимают время и силы, прибереженные для сына. В памяти остается впечатление от огромной машинки разностилевого спектакля, сочиненного из рассказов Шукшина, текстов Рерихов и афоризмов Козьмы Пруткова, очевидно, титанически сложного в работе для всех, кто его делал. Но как будто в многочисленных историях, вживленных в тело спектакля, а по сюжету происходящих в госпиталях, в деревнях, да хоть бы и на Красной площади, есть необязательная избыточность. В конце концов, меланхолия оказывается поддержана главным пусковым крючком – матерью, с отчаянным и тупым упорством едущей дальше, на встречу с заполошным мужиком, который спешит к жене роженице, дедушкой Лениным, буддийскими монахами и с убитыми на войне солдатами. Чисто в театральном смысле время будто застревает на всех этих историях, происходящих в госпиталях, по дороге в роддом, в деревнях, в поездах и даже на Красной площади. И обретает силу подлинного движения – тяжелого, напряженного и катастрофичного для той, кто его осуществляет, вцепившись в руль «Урала».
В спектакле Андрея Могучего что-то страшное и тревожное проступает изнутри в обход нужды «что-то рассказать». Мне не жаль шукшинских страдальцев-алкоголиков, не трогает их исступленная манера жить, не увлекают их любовные драмы и не хочется прощать их пьяные ошибки. Не нравятся мне и обобщения – вот он, мол, какой русский народ, или вообще народ – любой, нутряной, подлинный. Все эти тупики исхожены до тошноты. Мотоцикл же напоминает о «Грузе-200» Балабанова, а не о деревенских простаках, умеющих чинить своего железного коня в любых экстремальных обстоятельствах. Где-то между «Грузом-200» и «Окраиной», двумя эсхатологическими российскими фильмами, расположило мое сознание этот спектакль. Пусть едет дальше Нина Усатова на своем старом, ржавом мотоцикле. Так и останется в памяти ее лицо в платке – символ уставшей русскости, в которой места уже не осталось ни для какой надежды.
