ДМИТРИЙ ВОРОБЬЕВ — ПЕРЕВОДЧИК
Л. Улицкая. «Даниэль Штайн, переводчик». Санкт-Петербургский театр на Васильевском.
Автор инсценировки и режиссер Анджей Бубень, сценография и костюмы Елены Дмитраковой
«Даниэль Штайн» Людмилы Улицкой — очень нужная книга. Я бы выпустила ее в серии «Пламенные революционеры» и давала читать старшеклассникам, чтобы росли хорошими и честными людьми. Или в серии «Подвиг», куда бы вошел «Подвиг разведчика», все книги Чарской (ведь подвиг может быть и духовным), туда же «Сквозную линию» той же Улицкой (тема — врать нехорошо, надо говорить только правду), туда же «Тимура и его команду» Гайдара, «Овода» и многие другие.
«Даниэль Штайн» — повествование, составленное по документам и письмам разных людей, знавших еврея из Польши Даниэля Штайна, чья жизнь действительно целая поэма: он пережил гетто, службу в гестапо, монашество, стал католическим священником.
На первый взгляд кажется, что книга публицистична и нетеатральна. Но впечатление обманчиво, она насквозь театральна. Как в тюзовском спектакле, выходят из темноты герои со своими историями и снова уходят. Это такие «имена на поверке» или «зримая песня жизни».
Даниэль на страницах книги время от времени проводит занятия со школьниками. Это очень трогательно, как бы и с нами занятие. Мне при чтении романа почему-то вспомнился памятник 30-летию комсомола в Екатерингофском парке: как будто Даниэль Штайн со своими прихожанами… Вот он впереди в виде Олега Кошевого. К нему склонилась Ульяна Громова — Хильда и т. д. Я думаю, в начале книги можно было бы дать изображение этого памятника в овальной рамке как графическую заставку. (В романе соединяются эстетика «Молодой гвардии» и интонация «Дневника Анны Франк».)
А какой бы фильм вышел! Ничуть не хуже, чем «Щит и меч». Особенно живо я представила сцену в гестапо: «Даниэль: „Господин начальник, вы мне обещали, что дадите возможность застрелиться“. Офицер: „Дитер, вы толковый и смелый молодой человек. Дважды вам удалось избежать смерти. Может быть, вам повезет и в этот раз“. Я протянул ему руку и сказал: „Благодарю вас, господин начальник“. Он помедлил, потом пожал руку, повернулся и ушел». Представляете эту сцену, ну, например, в исполнении актеров Олялина и Кадочникова. Ну, прямо стоит перед глазами. Очень художественно. До слез.
«Перевод» — соединение людей, невзирая на конфессию, цвет кожи, национальность и жизненный статус, — благородная тема этой книги и любимая тема Людмилы Улицкой.
Да что это я все о романе. Анджей Бубень спрессовал его и создал единую театральную материю, отправил на заслуженный отдых интеллигентские восторги, и получился очень хороший спектакль с выдающимися, прямо скажем, актерскими работами. Режиссер тоже оказался отличным «переводчиком» литературной основы.
На сцену выезжают по маленьким рельсам гигантские фигуры в плащах, напоминающие «Слепых» Брейгеля. Вокруг песок и камни дорог-тропинок. Песок — одна из главных составляющих почвы на Святой земле, где все и происходит, но тут песок черный, как уголь… Из плащей-коконов вылезают люди и строят свои «домики» на песке. Это странные конструкции, металлические или деревянные, рядом с которыми каждый делает дело своей жизни. Эва Манукян (Татьяна Калашникова) прихорашивается. Ее мать, коммунистка Рита Ковач (Наталья Кутасова) поет революционные песни. Гершон Шимес (Михаил Николаев) молится. Православный священник Ефим Довитас (Артем Цыпин) пишет иконы и кляузы в Ватикан. Сапожник Авигдор (Игорь Николаев) чинит обувь. А немка Хильда (Елена Мартыненко), переселившаяся в Израиль, чтобы искупить вину немецкого народа перед еврейским, бережет стенд с фотографиями узников Эмского гетто и маленький чемоданчик.
И лишь у одного человека нет места, дома, конкретных бытовых или профессиональных признаков. Он лежит на песке, пересыпая его между пальцами, или сидит на опрокинутой тачке, или бродит между персонажами — молча, внимательно и глубоко их слушая. Если бы мы не знали, кто он, можно было бы думать, что он — русский резидент, как таинственный Николай Иванович, «шофер» Патриархии, передающий приказы всем приехавшим в Израиль. Но мы знаем.
Они все про него рассказывают, странники и несчастливцы. Кому-то дал совет, помог, крестил, хоронил, спас, мелькнул благостной тенью.
Вот он появляется в странническом плаще — легкий, светловолосый, с курчавой бородкой, как бы незаметный. Если мысленно изъять его из этого пестрого сообщества, то сообщество превратится в коммунальную квартиру, «Московский хор». Ибо все-таки именно он и есть тот загадочный «шум заоконной березы, поднимающий прозу на уровень свой», придающий зрелищу бытийный характер.
Ясно, какой образец не давал писательнице, мечтавшей написать «живую повесть на обрывках дней», покоя: «…И вот в завал… золотой и мраморной безвкусицы пришел этот, легкий и одетый в сандалии, подчеркнуто человечный, намеренно провинциальный, галилейский. И с этой минуты народы и боги прекратились, и начался человек, человек-плотник, человек-пахарь, человек-пастух… человек, ни капельки не звучащий гордо…».
Поди-ка это сыграй на сцене. Сыграть Даниэля Штайна, ввиду направленности образа к такому идеалу, — нечеловеческая работа. Актеру досталась роль луча света в темном царстве, доброго пастыря, всеобщего учителя и спасителя, словом, образ мифологический. А ведь обобщение, как известно, для актера смертельно, если оно само по себе не вытекает из роли. Помните, у Маяковского в «Бане» режиссер — актеру: «Вы будете капитал. Капитал, подтанцовывайте налево с видом Второго Интернационала. Ставьте якобы рабочие ноги на якобы свергнутый якобы капитал…». Там же божественное: «Протягивайте щупальца империализма. Нет щупальцев? Тогда нечего лезть в актеры».
Вот и попробуй, не впадая в пошлость, поучение, любование, красование, сентиментальность и дурновкусие, сыграть всю эту мифологию. Еще могут быть величественность, прозрачные одежды, ходули и котурны, символизация, доходящая до полной мертвечины. Да мало ли опасностей поджидает актера. (Мы имеем опыт С. Безрукова в роли Иешуа в «Мастере и Маргарите» В. Бортко. Все человеческое, что не чуждо актеру Безрукову, написано на лице его персонажа. Противно.)
То, что делает в спектакле Дмитрий Воробьев, — высшей пробы. Он показал новый, медиумический тип актерской игры. Божественная естественность и сила, с которой он умеет передать энергию утешения, являются дивом дивным. Повторюсь, ему ведь досталась роль не просто мифологическая, но по-советски мифологическая (Улицкая — насквозь советская писательница, просто это как бы не первый, а второй слой, но суть такова).
А Воробьев… Тут очень хочется поговорить об актерской технике, не закатывая глаза: мол, все «неуловимо» (а ведь действительно неуловимо!). У того же Пастернака сказано, что искусство ни в коем случае не форма, а какая-то часть, присутствующая в содержании. Вот здесь что-то такое.
Еще можно говорить, как это ни странно, об «отрицательной материи»: вся эта роль, пожалуй, сплошное отрицание, мандельштамовские «проколы», «прогулки», брюссельское кружево, «окошки», которые он заполняет духом, умудряясь ни одной минуты не быть пошлым. Да, мы еще раз увидели, что хороший режиссер может поставить все, а хороший актер — все сыграть.
Герой бродит между всеми остальными, как призрак, как луч, неожиданно оказываясь рядом с тем, кому плохо. Хильда рассказывает о смерти араба Мусы, своего возлюбленного, сворачивая полотнище с фотографиями. А Даниэль, подойдя сзади, начинает манипулировать ее руками, как будто она кукла. Это — объятие, это — «я с тобой», то единственное, что и нужно человеку в горе.
Заходится в «вихрях враждебных» коммунистка Рита Ковач. Она поет, сидя в кресле в доме престарелых в Израиле под портретами Маркса и Энгельса, не вспоминая умершего сына и брошенную дочь. Даниэль кладет руку ей на плечо — и она затихает.
Православный священник Ефим Довитас, у которого родился мальчик даун, уверен, что появился будущий мессия, он кричит, доказывая это. Неожиданно оказывается, что Даниэль уже стоит рядом с ним спина к спине, как бы держа оборону от враждебного Ефиму мира.
Гершон Шимес рыдает о своем ребенке, расстрелянном арабами. Рыдая, складывает молельное одеяние. Даниэль, подойдя сзади, начинает складывать вместе с ним, двигая его руками и при каждом очередном «витке» задерживая руки на теле Гершона. Это — передача энергии. Это — объятие. Оно мужественно и передает мужество.
Даниэль Штайн Дмитрия Воробьева светло-мужествен. По-мужски обаятелен. Просто человеческое в данном случае затмевает пол. Сила тонет в свете (так было задумано). Его объятие сострадательно и сильно.
Стоя и глядя ей в лицо, держит за руку горестно красующуюся Эву, которой предстоят тяжелые испытания. А потом и вовсе подставляет ей свои плечи.
Как прекрасны руки актера, какое у него лицо. Вот такой мог быть Иван-дурак или былинный Алеша Попович. Незаметная значительность черт. Тайная веселость и даже что-то чаплинское (те, кто «держат зеркало», — окружающие Даниэля — добавили эту краску в его мозаичный портрет).
Он играет свободно то, что мечтала доказать автор многословного произведения. Дмитрий Воробьев осуществил «перевод» самим собою. Когда-то Леонов сыграл Тевье-молочника не просто как очередную роль, а как роль-доказательство, после которой действительно сделалось неважно, кто есть кто и откуда. Так и Дмитрий Воробьев сыграл Даниэля Штайна. Разве этого мало для счастья, всеобщей гармонии хотя бы на два театральных часа?
Последняя сцена: брат Даниэля Авигдор выносит часы, в которых сидит гипсовый ангел и, как курица, машет крыльями, и вешает их над сценой. А Даниэль произносит хрестоматийные слова о том, что когда нас будут вспоминать, то будут вспоминать, не на каком языке мы молились, а были ли мы добры. А потом с неповторимым выражением полувопросительно произносит трижды: «Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй». И ни у кого, я думаю, нет возражений.
Эта роль сделана из ничего. Несколько слов, несколько появлений, нет актерского сюжета. Есть только идея и сверхзадача — миф, который и играет Дмитрий Воробьев. Строго говоря, у него в спектакле достаточно много слов, но остаются не они, а ощущение мощного присутствия Молчащего. «Теперь переходим с порога мирского в ту область, как хочешь ее назови, пустыня ли, смерть, отрешенье от слова, а может быть, просто — молчанье любви…».
Он сыграл именно это.
Ноябрь 2008 г.
