Марина Дмитревская
Петербургский театральный журнал
№ 1[51] 2008
А. П. Чехов. «Дама с собачкой» Инсценировка А. Праудина и Н. Скороход.
АБДТ им. Г. Товстоногова.
Режиссер Анатолий Праудин, художник Александр Орлов, художник по костюмам Ирина Чередникова
— Мне двадцать восемь лет…
— Мне двадцать лет!
— Мне скоро шестьдесят, я старик, одинокий, ничтожный старик…
— Как идет время! Ой, ой, как идет
— Вы постарели, но еще не стары.
— Все-таки жалко, молодость прошла…
— Доктор, сколько вам лет?
— Вам двадцать лет, мне нет еще и тридцати. Сколько лет нам осталось впереди, длинный, длинный ряд дней, полных моей любви к вам…
Реплики из «Трех сестер» А. П. Чехова
Всю жизнь, всю жизнь до седых волос бьешься об этот бесконечный серый забор: «Почему это так?!» А потом уж и не бьешься, просто сидишь, посыпав голову театральным снегом. И все тише твое: «Как? Как?» И все увереннее его: «Подожди, придумаем». Потому что никто никогда не сумел придумать, как «не прятаться, не обманывать, не жить в разных городах»…
Так сидят в финале «Дамы с собачкой» Гуров (Василий Реутов) и Анна Сергеевна (Александра Куликова) — уже не «перелетные птицы» («Как? Как?»), а смиренно присутствующие в театре жизни тихие люди. На сцене этого театра — никакого действия, никаких оперетт, опер и драм и вместо занавеса — глухой забор. Он никогда не раздвинется: за ним осталась жизнь со спелыми ялтинскими арбузами, солнцем, ленью, легкими мужскими беседами, опереттой «Гейша» и нашими ролями в ней. Театр забит досками, кажется, того самого забора города С., вдоль которого долго-долго идет в рассказе Дмитрий Дмитрич Гуров, вдоль которого хоть однажды шел каждый из нас и который вырастает перед глазами по ходу спектакля. Александр Орлов создал уникальное пространство: какие-то люди постепенно «зашивают» зеркало сцены досками, заколачивают, как усадьбу в «Вишневом саде», только там, в глубине, остается не Фирс, а вообще жизнь. Пространство любви все сокращается, и к концу спектакля вместо открытой сцены — огромный дощатый ящик…Умерли? Нет, пока еще живем и сидим, похожие на Гурова и Анну Сергеевну. Целый зал тех, у кого было в жизни что-то, что теперь заколочено.
— Как? Как? Скажи, как?
— Подожди, подожди…
А теперь начну с начала, с тихого крика далеких чаек, мягкого октябрьского солнышка, плеска волн, со светлого деревянного загона, будто выбеленного известью, как белят в Крыму все подряд… В углу лежат аппетитные, тугие, как надутые шары, хрумкие арбузы. Ведь где-то они должны лежать, если в рассказе, после первой близости с Анной Сергеевной, не зная, что сказать, Гуров полчаса сидит в ее номере и ест арбуз.
В спектакле арбуз взрежут дважды. Сперва — звучно, смачно, артистично его вспорет острым ножичком и виртуозно поделит на ломти пожилой человек в панаме по фамилии Смирнов, рассуждающий словами своего однофамильца из водевиля «Медведь» («Двенадцать женщин бросил я, девять бросили меня…»). И первый кусок Гуров съест, нежась на солнышке в хорошем мужском обществе, где разговаривают о женщинах, лениво глядя на набережную. Там прогуливается дама с белым шпицем. «Вон она», — скажет Гуров, вгрызаясь в спелую арбузную мякоть. Это даже не пошло. Это обыденно. Осень. Тихое солнце, остеохондроз, который надо вылечить к зиме, дыхательные упражнения, праздные разговоры…
«Дама с собачкой» живет в сознании как рассказ о двоих. Рассказ безлюдный, как осенняя Ялта. Тенью — неприятная жена Гурова, сутулый лысоватый муж Анны Сергеевны да еще этот, легендарный, из Докторского клуба: «А давеча вы были правы: осетрина-то с душком!» Но они — точно тени, они не интересуют Чехова, мир в присутствии любви двоих отступает, его просто нет, как нет никого для Анны Сергеевны и Гурова. Ведь каждый знает: звуки затихают и краски окружающей жизни меркнут, когда человек поглощен любовью.
«Говорили, что на набережной появилось новое лицо». У Чехова безличное — «говорили». Пьеса, которую написали А. Праудин и Н. Скороход, заселена. Сквозь доски загона туда-сюда ходят персонажи в панамах: молодой сладковато-водевильный Иванов (Руслан Барабанов), немолодой и тоже водевильный, рокочущий бархатными низами Смирнов (Леонид Неведомский) и еще один, совсем без слов, наверное, Петров или Сидоров. Один старше, другой младше, Гуров — в «кризисе среднего возраста», но каждый переживает свой водевиль, свою драму, свою любовь, свое несчастье — и мотивы эти строго и виртуозно переплетены в общую драму жизни. Вписана в нее и Варвара Михайловна, жена Гурова (Татьяна Аптикеева).
«Даму с собачкой», ее лирику в театре всегда соединяют с чем-то сатирическим, являющим пошлость мира. Как правило, это сентенции из «Записных книжек». Так было и в очень давнем «Руководстве для желающих жениться» Бориса Наравцевича, и в недавней «Даме с собачкой» Камы Гинкаса.
Однажды, в десятилетней давности постановке «Танго беллетриста», Праудин и Скороход уже проводили опыт по взбалтыванию в одном флаконе «Дамы с собачкой» и чеховских водевилей. Взбившаяся суспензия была, на мой взгляд, несколько мутноватой. По сцене Омской драмы ходил Автор в пенсне (Валерий Алексеев), доктор, прописавший своим героям любовь как лекарство. Все двигалось довольно бодро, и «Дама с собачкой» проигрывала на фоне водевильной радости. Праудин и Скороход открывали Гурову и Анне Сергеевне дверь в мир водевилей: входите. Те входили… и терялись в поле высокого водевильного напряжения.
Опыт соединения удался только теперь. «Дама с собачкой» опровергает замечательную мысль Б. Зингермана о том, что раз и навсегда Чехов разделил мир водевильных и драматических героев, не пустив всех этих Смирновых и Поповых на порог больших пьес. Да, не пустил, а Праудин и Скороход открыли им дверь: входите. Те вошли… и стали героями драмы, хотя Гуров твердил жене: «Зачем нам драма, если нет идеи? Если нет идеи, то и без драмы хорошо», — и провозглашал: «Виват, стультиция! Да здравствует глупость!»
Чехов умер 15 июля 1904 года, через четыре месяца после того, как 17 февраля в Милане спели премьеру «Мадам Баттерфляй» о любви бывшей гейши к победительному лейтенанту Пинкертону.
Пятью годами раньше, в «Даме с собачкой», Гуров и Анна Сергеевна смотрят оперетту «Гейша». Очевидно, с хорошим концом.
В сегодняшнем спектакле Гуров появляется не в мягких шляпах и плащах a la Алексей Баталов, а во франтоватом «колониальном» костюме курортного завоевателя. Недаром «готовился когда-то петь в частной опере». Теперь, пожалуй, имеет вполне опереточный вид, хотя жена упорно повторяет, что он герой и ему не идет роль фата. Какой герой?! Курортный фат с заранее приготовленной и завернутой в чистый платок косточкой для шпица…
О, эти русские Пинкертоны! Очень скоро карнавальный костюм Гурова жизнь сменит на черное пальто и побредет он вдоль забора города С. в театр, где дают «Гейшу». А его топорная жена, осознавшая многочисленные измены «Димитрия», собираясь на карнавал, явится вдруг ему и Анне Сергеевне персонажем этой оперетты… или оперной мадам Баттерфляй? Так или иначе, она густо набелит несчастное заплаканное лицо, пожалуется на мужа бесконечно преданному ей другу Смирнову и будет отныне верной покинутой гейшей, Чио-Чио-сан, подносящей Анне Сергеевне разрезанный спелый арбуз… И из опереточной жены без реплик (только с густыми бровями) станет персонажем таким же драматическим, как и они.
— Простите… простите… — Анна Сергеевна будет сжиматься, стыдиться, извиняться, стараться проскользнуть боком… Неловко, унизительно…
Превращение водевиля — в драму, оперетты — в оперу, низкого — в высокое, вихрь повторений одних и тех же фраз, приобретающих другой смысл от иного поворота сюжета. Спектакль малой сцены оркестрован так, как это умеет Праудин «большого стиля», больших сцен.
Это спектакль жесткий, концептуальный. В нем больше скорбных мыслей, чем любви как таковой.
В самом начале Праудин везет своих героев не в Ореанду, а на старое ялтинское кладбище (разложенные по полу арбузы — как ушедшие в землю надгробья). Именно там, а не в гостинице он узнает ее фамилию — фон Дидериц: робко бродя между могилами, Анна Сергеевна видит семейное захоронение. Может быть, предки мужа. И еще одна могила с живыми цветами: «Надежда Терновская». Умерла невестой тридцать пять лет назад, а на могиле свежие цветы. «Цветы запоздалые», — мечтательно и робко произнесет Анна Сергеевна чеховские слова. Идеальная любовь умерла в молодости и похоронена. Этот сюжет исчерпан, им предстоит другой.
Может быть, это вполне реальная могила реального крымского кладбища… Молоденькая и хорошенькая Надежда Терновская, дочка ялтинского архиерея, была одним из чеховских увлечений, нравилась его матери и даже одно время «соперничала» в правах невесты с Книппер. На самом деле она прожила шестьдесят два года, вышла замуж и родила детей…
Праудин сближает Гурова и Анну Сергеевну перед лицом неизбежного конца, смерти. И в финале, когда Гуров будет пробираться сквозь московскую пургу к Славянскому базару и спросит прохожего, что там вдали темнеет, — несчастный нищий объяснит: Новодевичье. То самое, куда завтра повезут хоронить молодую жену Иванова, тоже встретившегося Гурову в метели… Летнее кладбище в Крыму — и зимнее кладбище в Москве (сюжет, сюжет…).
В. Реутов играет человека холодного, с водянистыми глазами, ленивого заурядного соблазнителя. В нем ни обаяния личности, ни особого ума, а вот те раз — и такого настигла любовь!
А. Куликова тоже играет женщину обыкновенную. Праудин сделал все, чтобы героиня БДТ, изящно носившая несколько сезонов костюмные роли, стала серенькой, неприметной мышкой («психологический жест» — плечи внутрь). Вот она — робкая, славная, в берете, с зонтиком и настоящим белым шпицем. «Разве женщина умеет любить кого-нибудь, кроме болонок?..» — сотрясает воздух Смирнов, а она стесняется, краснеет от жары и напряжения и неправильно держит протянутый Гуровым бинокль: «Поглядите. Видите?». «Как будто…» Конечно же, она ничего не видит, у нее темно в глазах. Иронично глянув и перевернув «оптику», он настаивает: «Видите?»
Смирнов, друг гуровского дома, в отличие от Гурова, не просто горяч, а все время кипит, как чайник. Безмолвно и безнадежно влюбленный в Варвару Михайловну (вот вам и водевильный персонаж!), он покидает Ялту, явно осуждая курортный роман и его участников. Анна Сергеевна чувствует это, она напряжена — как воздушные шарики, которые Смирнов сует ей в руку: «Какое счастье, что я уезжаю!» Она держит их — и — хлоп! хлоп! хлоп! С последним выстрелом последнего лопнувшего шарика они решительно идут. Куда? К ней.
— Скажите же мне по совести: видели ли вы на своем веку женщину, которая была бы искренна, верна и постоянна? Не видели! Верны и постоянны одни только старухи да уроды! — бурлит Смирнов. И непонятно: ему жарко или жара стоит от его праведного кипения, обогревающего набережную.
— Одни только старухи и уроды… — еще не раз задумчиво повторит тоненькая, беленькая, молодая Анна Сергеевна — не старуха и не урод.
— Скорее вы встретите рогатую кошку или белого вальдшнепа, чем постоянную женщину!
— Рогатую кошку… — с тихой улыбкой не раз повторит Анна Сергеевна… Извините, — будет повторять она всем, стараясь пройти, проскользнуть, не помешать, ни на что не претендовать…
Она начнет извиняться с той минуты, когда две тележки, на которых носильщики возят багаж, придвинутся друг к другу, образовав общую их с Гуровым постель. Они быстро лягут, откинувшись к противоположным стенкам «кровати», в лицо им резко плеснут водой из ведер: жарко? Пот? Испарина страсти? Эротическая сцена поставлена с балетной выверенностью и точным знанием психологических фаз.
Они, в сущности чужие люди, стали любовниками. Что дальше? Конечно — истерика («Я дурная, низкая женщина»), конечно — его равнодушие (Гуров измучен исповедью в четыре часа утра, как бывает равнодушно изможден ею каждый и всякий мужчина). На этой кровати они порознь…
И тут приходит любовь. Она приходит в облике девушки-скрипачки: просто появляется скрипачка и играет долгую высокую мелодию, после которой, обняв Анну Сергеевну, Гуров сможет сказать: «Как в сущности, если вдуматься, все прекрасно». И они лягут — синхронно, уже как одно целое, и заснут — тоже как одно. И наступит утро. И станет слышно птиц.
«Какой город в Италии вам больше понравился?» — спрашивают Иванова. «Венеция». Шутка. Не Генуя, как Дорну, а Венеция… Реплики из «Юбилея», «Чайки», из рассказов легкими графичными штрихами расчерчивают поле этой «Дамы с собачкой». «Образы людей в театре Чехова рифмуются, подобно словам в поэтической строфе. Вершинин мог бы произнести некоторые слова Тузенбаха, а Тузенбах иногда говорит за Вершинина» (Б. Зингерман). Так и здесь.
Но есть бродячие чеховские мотивы, а есть бродячие праудинские.
Вот Анна Сергеевна уезжает из Ялты. Визг вагонных буферов, две тележки, еще недавно служившие кроватью, разъезжаются влево и вправо, расстояние между ними увеличивается… Много лет назад кружилась по сцене кровать «Человека рассеянного», разлучая Поэта и Прекрасную даму под крики: «Чудес на свете нет!» А потом вот так же точно возили на тележке Анну Каренину, пока однажды она не вставала, чтобы представиться Вронскому (сюжет, сюжет…).
Когда зимой в Москве веселый Иванов станет рассказывать, как ездил в свадебное путешествие, — неожиданно, очень стеснительно, войдет Анна Сергеевна. Она забыла зонтик, простите… Гуров застынет и метнется к ней: видение? Сядут рядом: «Прошел какой-нибудь месяц». — «Сорок четыре дня»… Так разговаривала когда-то праудинская Лика с несуществующим Маратом. «А что у тебя в комнате?.. Я уже далекий призрак… Я не вижу тебя», — это теперь Анна Сергеевна из города С. Тоже сюжет.
Поезд. Почему-то похожая на Анну Каренину, тоже Анна, но только Сергеевна едет в Москву. В этом же поезде едет и Смирнов. Водевильный бонвиван, который бесконечно витийствовал, осуждая женщин, и бешено вращал глазами («Посмотришь на иное поэтическое созданье… обыкновеннейший крокодил!»), выходит в этой истории самым нравственным и несчастным. «Любил страстно, бешено, на всякие манеры, черт меня возьми…» — грустно произносит Л. Неведомский: этот человек пережил жизнь «страстно, бешено» внутри, не добившись взаимности, и теперь ходит всю ночь туда-сюда по коридору поезда. У всех своя беда, своя маета: у него, у нее, у гейш, Пинкертонов и водевильно-сладких мальчиков Ивановых. Другого не дано.
Нищим у Новодевичьего тоже окажется Смирнов, видимо, упавший на дно жизни от неразделенной любви (а как еще может закончиться чисто романтический сюжет?).
Кама Гинкас ставил «Даму с собачкой» о неизбежном ужасе нагрянувшей любви, одевающей недавних курортников в финальный драматический траур.
Смена костюмов в «Даме с собачкой» — особая история.
«Никто из авторов новой драмы не придавал одежде своих театральных героев такого значения, как Чехов, — разве что Бернард Шоу» (Б. Зингерман). В письмах умирающего Чехова из Германии — раздражение безвкусицей костюмов, в которых ходят немки.
Я не помню, чтобы кто-то в последние годы устроил такое «смысловое дефиле» роскошных костюмов, как Ирина Чередникова в «Даме с собачкой». Здесь все: и цитаты из «Мадам Баттерфляй», и принятые в Чехове светлые пиджаки, и сшитые по моде грациозные фигаро, накидки, изысканные шляпы, боа. «Порочная» Анна Сергеевна в поезде похожа на «Неизвестную» Крамского (тому ведь позировала тоже женщина сомнительной репутации…). Роскошь нарядов нужна затем, чтобы прийти к финальному серому платью Анны Сергеевны и черному пальто Гурова. Как далек он нынче от маскарада с «колониальными» бриджами и кепками… Карнавал закончен.
«Дама с собачкой» — спектакль безупречной формы, продуманный в каждой своей части. Он прочно сделан, жестко выстроен и смертельно логичен в ответах на вопросы, на которые у Чехова нет ответа — ответы тают в воздухе. Кому-то он кажется излишне концептуальным, в нем явно нет «дымки», лиричности, душа не рвется плакать по любви. Его пространство не безвоздушно, просто воздух спектакля сжат, спрессован.
Праудин смотрит на историю мудро, по-мужски, с иронией и жалостью: спектакль не столько про любовь, сколько про жизнь, ее заборы и загоны, а значит, драма будет у всех, вне зависимости от того, кем ты родился — героем или фатом, холоден ты или горяч, нравственен или порочен. Вероятность любви, беды, драмы для всех одна. И все имеют на нее право, только сперва не знают, что она ждет каждого. Кто не умер, как Надежда Терновская, — тот приговорен.
…Они разделены забором. Гуров по эту сторону гладит доски: «Как ты живешь там?» Анна Сергеевна тихо плачет по ту сторону, потом мечется в слезах, ее легкая тень мелькает в щелях. Устав плакать, она наконец выходит… Нежно касаясь волос друг друга, они посыпают головы театральным снегом, который оставила им в большом сите заботливая гейша, словно «причесывают» друг друга сединой («они любили друг друга, как очень близкие, родные люди, как муж и жена, как нежные друзья»). Это тоже вычитано у Чехова: на последней странице Гуров замечает, что постарел и подурнел.
«Как? Как?» Они садятся в зале, где уже давно сидим мы. Наши головы тоже посыпаны снегом. Кто-то ждет условленного «человека в красной шапке», кто-то бредет вдоль очередного забора по гололеду, кто-то служит в губернской управе и как будто равнодушен к постоянным отъездам жены в Москву… Переносить эту драму жизни спектакль «Дама с собачкой» предлагает смиренно, унявшись. Если б это всегда удавалось!
Декабрь 2007 г.
