«Материнское сердце» Андрея Могучего — монументальное полотно, в котором недвусмысленно угадывается картина русского мира. Это хроника путешествия-постижения, вот только из точки А в точку Б вышел вовсе не юноша бледный со взором горящим. Из мистического «ниоткуда» на доисторическом мотоцикле «Урал» выезжает героиня Нины Усатовой, Авдотья Громова, которая сама «до всякого столетья». По идее ей нужно спасти сына, вот только поездка подозрительно затягивается и логика сбоит, как только дело доходит до подробностей её, Авдотьи, плана. На самом деле у этого путешествия нет цели — она будет ехать, пока не доберётся до центра Земли, пока дорога не кончится.
«Материнское сердце» Василия Шукшина — это 15-страничный рассказ с почти лубочным сюжетом. Молодой человек по имени Витька собирался жениться, поехал на базар, встретил аферистку, та его напоила и обокрала. Осознав это на следующий день, Витька разозлился, ввязался в драку и умудрился нанести черепно-мозговую травму милиционеру. На этом, собственно, его похождения заканчиваются: Витька в отделении милиции, и перспективы его плачевны. Но у своей матери, Авдотьи Громовой, Витька единственный выживший сын (из пятерых), так что она начинает обивать пороги учреждений. У Шукшина финал открытый: Авдотья понимает, что на месте ничего не добилась, значит, нужно ехать в некие «краевые организации», а если и там не помогут, то в Москву — на этом автор героиню оставляет.
У Могучего же это только начало, и дальше сюжет развивается по маршруту, смонтированному из других рассказов Шукшина: по пути Авдотья встречает самых разных людей и становится невольным очевидцем трагических сюжетов их жизни. Сами тексты как будто бы располагают к игре в правдоподобие и психологизм, но Могучий читает Шукшина вовсе не как реалистического автора. Действие расслаивается на два плана — мистический и реалистический. Недаром с шукшинскими рассказами в спектакле монтируются метафизика «Живой этики» Николая и Елены Рерих и абсурдистские ноты стихотворений Козьмы Пруткова.
Почти всю дорогу у Авдотьи есть спутник — невидимый, впрочем, для неё самой — герой Андрея Феськова, «Чичиков, аферист, жулик, представитель потусторонних сил» (это из программки). Можно добавить ещё ассоциаций: мышиный король (хвост присутствует), Вергилий, артист кабаре, бес. Невротичная, клоунская фигура, Феськов начинает спектакль из зала, при закрытом занавесе. Манерно растягивая звуки и заламывая руки, он по-немецки рассуждает о том, что такое Россия, и адресует тот же вопрос аудитории, которая, разумеется, очень примерно понимает, о чём её спрашивают.
Именно Чичиков открывает занавес, запуская тем самым действие. Портал сцены как бы закрыт сплошным чёрным листом, в центре которого, на высоте нескольких метров от пола, вырезан огромный овал, почти от кулисы до кулисы. Фигура напоминает глаз, и в центре её на своём трясущемся (едущем на месте) «Урале» уже сидит Авдотья. А за спиной у Матери — бескрайняя даль, дым и концентрические круги зелёного света. Очень рериховский, кстати, образ: сразу задан космический масштаб путешествия.
А ещё практически всё время действия ведётся синхронная съёмка происходящего с разных ракурсов, камерами, стоящими на сцене, и видео тут же транслируется на экран, расположенный под колосниками. Множественность ракурсов задаёт игру точек зрения: нет одной точной версии происходящего, категории правды и иллюзии весьма пластичны.
События основного рассказа умещаются в 40-минутную экспозицию. Представляя публике неподвижную Авдотью как экспонат в музее, Чичиков излагает историю гибели четверых её сыновей, форсируя трагизм и давясь невидимыми слезами. Рассказывает Чичиков и про Витьку, все злоключения которого иллюстрируются у подножия глаза-портала в виде пародийной сцены. Её действующие лица — макабрического вида люди-куклы с механистичной пластикой и как будто бы застревающими суставами.
Статуарность мизансцены разрушается, как только Усатова спускается со своего постамента — как только Мать приходит в камеру к Витьке. Что он на самом деле натворил и что это вообще за персонаж — вопрос открытый. Проблема в том, что практически нигде в спектакле Витька не предстаёт в видении, если использовать филологический термин, надёжного рассказчика. Ни демонический клоун-Чичиков, ни Авдотья, которая постоянно видит сына во снах, как-то на надёжных рассказчиков не похожи — тем более, что и Витька у них получается разный.
В сцене-экспозиции, которой дирижирует Чичиков, Григорий Чабан (Витька) зажал в зубах папиросу и расплылся в идиотской, но точно не добродушной улыбке на пол-лица. Накладной нос не в тон кожи, руки в брюки, несуразно торчащая из-под рубашки тельняшка, ремень с огромной золотой бляхой — той самой, которой он и ударит по голове милиционера. Градус макабрической весёлости в экспозиции таков, что недолго разглядеть в ней сюжет сфабрикованного уже постфактум дела — и предположить, что на самом деле Витьку арестовали за что-то совсем другое.
Вопроса «почему?» в «Материнском сердце» просто нет, и это явно не упущение, а минус-приём, что вполне подтверждается своеобразием фигуры Авдотьи. Могучий лепит центральное лицо спектакля по эпическому образу и подобию: у Авдотьи, как у Одиссея, нет ни страха, ни трепета, ни внутренних противоречий, ни динамики развития. И уж тем более у неё нет логической оценки происходящего: что на самом деле натворил Витька, правда ли ему можно как-то помочь и к кому, в конце концов, она собирается ехать — таких вопросов у героини не возникает. У неё есть только пронзительный взгляд, направленный куда-то вдаль, к неразличимой цели — взгляд-состояние, взятый словно с картины. Собственно, им одним уже всё сказано.
Итак, Авдотья отправляется в путешествие. Теперь вместо портала-глаза — пустая сцена с трясущимся мотоциклом «Урал» впереди и проекций весьма условных деревьев, уносящихся вдаль, на фоне. Не успев далеко уехать, героиня видит лежащее поперёк дороги тело — Фёдора (Александр Ронис). Камера медленно исследует рельеф неподвижной, перепачканной землёй фигуры, а история вообще-то прозаическая: герою нужно было добраться до соседней деревни и позвать врача для жены, которая вот-вот должна родить — но подвезти было некому, пришлось идти пешком, и так далее, и так далее. Авдотья, словно фольклорная героиня, должна сделать выбор: помочь или не помочь. А героиня Усатовой недаром похожа на типичную бабушку из 60-х: при всём внешнем добродушии большим желанием спасать всех вокруг она не страдает — своих бед хватает. Впрочем, выясняется, что Авдотье и самой нужно в эту больницу: именно там лежит пострадавший от ремня Витьки милиционер — вдруг получится уговорить его забрать заявление.
В больнице Мать застаёт весьма выразительную и в самом деле слегка абсурдистскую компанию соседей милиционера — за неимением его самого, отбывшего на процедуры. Посреди пустой сцены выставлены кровати, столики и другие предметы больничного обихода. Отсутствие стен никого не удручает, а там, где, видимо, предполагался выход в коридор, вглубь сцены ведёт сложенная из досок тропинка. Совсем вдали на подъёме видна тонкая металлическая ограда — как будто бы у обрыва или на берегу моря.
Больных четверо, и каждый покрыт гипсом на особый манер. И если у Никиты Васильева, например, невинно склеен нос, а у Дмитрия Воробьёва в гипсе нога, то вот у Алексея Винникова, похоже, случилась какая-то страшная беда с плечевым поясом: у него забинтован грудная клетка, а руки подняты под прямым углом по отношению к телу каким-то немыслимым каркасом. Комизм в том, что он из-за этого ничего не может поднести к лицу. Тут-то, кстати, и звучит впервые Козьма Прутков: застрявшая где-то во временной паузе компания перебрасывается квазифилософскими сентенциями. И в том числе читают стихотворение о Юнкере Шмидте: том самом, который хотел застрелиться, когда кончилось лето.
И словно в мрачную рифму к этой цитате в палату входит Андрей (Анатолий Петров) — ему, правда, не до шуток: он ждёт лечащего врача, чтобы поговорить о состоянии своего сына, который попал в больницу после попытки самоубийства. Раздражительный, иссушенный горем человек — Петров играет своего героя чисто психологически и достоверно. Авдотье, замершей со своими тюками у кровати Мельникова, совершенно нечего сказать, она только молча, сочувственно и даже как-то беззащитно смотрит на Андрея.
Вскоре наконец появляется милиционер Мельников (Виктор Княжев). Пациенты уже успели рассказать Авдотье, что он за человек — и взятки берёт, и жена и сын его боятся. Но вместо тирана или хотя бы мелкого злодея на сцене появляется длинная фигура в белом, с выразительным красным пятном на забинтованном лбу и взглядом, устремлённым вдаль. Мельников после травмы почти перестал говорить. До сих пор он произнёс только одну фразу: «Куда несёшь ты, Русь?». Судя по пафосу во взгляде Княжева, Мельников действительно теперь, получив по лбу ремнём Витьки, только об этом и думает. Он замирает посреди сцены — и тут в глубине её появляется фигурка буддистского монаха в красной кашае. Какая-то мистическая сила недвусмысленно позвала Мельникова. Это даже не комизм, а сюр: всё прозрение милиционера в том, что он сменил одну парадигму на другую, не вдаваясь в подробности и ничуть не поумнев.
Короче, разговора не получится. Авдотье надо ехать дальше (монаха она, как и Чичикова, не видит), но тут вмешивается Андрей, которому непременно нужно попасть в свою деревню: он хочет привезти в больницу возлюбленную сына, в надежде, что это поможет. Авдотья снова не выдерживает и соглашается — пока Чичиков с деланым ужасом шепчет: «но ты же должна ехать спасать своего сына…».
Деревня, в которую приезжают Авдотья и Андрей, называется «Сучки», но юмор названия как-то быстро улетучивается. Все декорации — мокрая земля на полу и всё та же ограда вдалеке. По пустой сцене группами расставлены её жители. Это всё семьи, побольше и поменьше, с детьми и без, все одеты условно под шукшинские времена, хотя дорожный указатель с названием, который держит Геннадий Блинов, стоящий по центру площадки, имеет вид вполне современный. Пустота и серые от усталости и нелюбви лица — чистый «Догвилль», разве что нарисованных на полу контуров домов не хватает. И даже сама синхронная съёмка в этой сцене как будто бы напоминает почерк фон Триера. Если вдуматься, что именно из этой деревни тот парень, который хотел покончить с собой — становится жутко. И сразу иначе начинают звучать слова его отца о том, что в целом-то всё у сына в жизни было хорошо: кажется, в этой триеровской деревне вообще никому не может быть хорошо.
Андрей убегает, оставив Мать одну, и она невольно — и совершенно неожиданно — становится свидетельницей едва ли не дионисийской пляски по случаю чьей-то свадьбы. Больше, чем на что бы то ни было реалистическое, эта бесовская беготня похожа на кино Ренаты Литвиновой: тут и музыка, кстати, очень напоминает саундтрек Игоря Вдовина к «Богиня, как я полюбила». Лица на синхронной съёмке дрожат и двоятся, словно кто-то испортил плёнку. Небыль и нежить.
Это было начало рассказа «Осенью» — а буквально в следующей сцене разворачивается его продолжение. Грузовик, стоявший с начала этого эпизода в глубине сцены, вдруг открывается: оказывается, в кузове ехала похоронная процессия — родственники с белым гробом. Завязывается драка между мужем умершей (Павел — Евгений Чудаков) и, как выясняется, её бывшим возлюбленным Филиппом (Юрий Ицков), которую разнимают недавние участники празднества. Два старых человека перед лицом горя и на руинах собственной жизни: умершая всю жизнь любила Филиппа, они не поженились по какой-то страшной глупости — и в итоге сами оказались виновниками собственного несчастья.
Всё это звучит жутко и убедительно, когда историю ёмко и нарочито безэмоционально рассказывает героиня Марии Лавровой: Чичиков «замораживает» действие и выводит её — внесценического персонажа — к микрофону. Но после сцена зачем-то делает ещё один круг: все те же события уже лично Авдотье перескажет Филипп, когда процессия уйдёт. Трагизма в этом уже нет, и получается странно.
Хотя именно здесь пространство и время вокруг начинают как-то неуклонно плыть и видоизменяться. Мать, как Алиса в стране чудес, сама не замечает, как искажаются законы притяжения и гравитации по мере того, как она продвигается по своему маршруту. Именно в этой деревне Авдотье впервые то ли снится, то ли является Витька. К ужасу героини — хотя она пытается скрыть это, видимо, и от самой себя — Витька говорит ей почти то же, что Андрею говорил его сын: что он не хочет жить. Это вполне связный, логичный монолог, во многом даже бытовой, но вместо прежней раздражительности в голосе Витьки звучит искренняя горечь.
А между тем Мельников сбежал из больницы и вполне себе научился разговаривать. Посетил трясущихся от страха жену и сына — но только за тем, чтобы нерасторопный спросонья сын Ромка (Лиза Дороничева) прочитал ему отрывок из «Мёртвых душ», который как раз учить задали (это, кстати, тоже сюжет Шукшина — из рассказа «Забуксовал»). Но за сим Мельников не успокаивается и отправляется к учителю литературы (Дмитрий Воробьёв), чтобы поделиться с ним своим открытием: тройка-Русь мчится куда-то, не давая ответа, куда, но едет-то в этой тройке Чичиков — мошенник, жулик! Получается, Россию захватил мошенник?! Учитель молча смотрит на взволнованного милиционера, а потом советует ему поменьше думать о таких вопросах. Но раз обеспокоившись судьбами родины, назад уже не отмотаешь — так что менять пластинку Мельников и не думает.
А Авдотье теперь остаётся только отправляться в Москву — слова «Кремль» и «мавзолей» обитатели этого мира, как Бога, всуе не поминают. Мгновенно из ниоткуда появляется декорация, изображающая вагон поезда — вид снаружи, за окошками заметны спальные места и пассажиры, — из кулис бодро выходит проводник (Денис Зыков), и вот Мать уже оказывается на платформе. Билета у неё, конечно, нет, но она всё равно пытается проникнуть в поезд. Фигура на две головы выше Авдотьи вдруг изгибается немыслимым образом, и это демоническое существо, проводник, с почти истерической интонацией проговаривает самые важные слова в жизни гражданина России любой эпохи: «Не положено!!!». Но тут на платформе появляется невысокий молодой человек в солдатской форме, и тихо говорит, что у него в вагоне как раз есть место. И вот уже поезд мчится по заснеженным далям, повеселевшая Авдотья пьёт чай с солдатами и угощает их баранками.
Формально Авдотья оставила свой мотоцикл на платформе и едет на поезде в Москву. А на деле едет она чуть ли не в загробный мир, и мотоцикл был брошен на том берегу, возможно, навсегда.
Ночью тот самый солдат, Илья (Александр Кононец), не может уснуть. Оказывается, что у него совсем юное бледное лицо, покрасневшие глаза — и совершенно замерший взгляд. Всё тем же спокойным, словно бы навсегда уже «успокоенным» голосом, Илья рассказывает Авдотье свою историю — то есть, это и не история вовсе, а только случай, в который он и сам до сих пор не может поверить. Однажды, оказавшись ночью недалеко от кладбища, он услышал, что где-то тихо плачет женщина. Он пошёл на звук и в полной темноте понял, что голос этой женщины его зовёт. Это была Богородица, и плакала она по человеку, по каждому из людей. Этот странный рассказ пугает и одновременно поражает Авдотью — то ли ей жаль несчастного, сходящего с ума солдата, то ли она начинает понимать, что происходит. На вопрос о том, зачем Илья едет в Москву, тот отвечает, что он уже своё отслужил, хотя из части его никто не отпускал. «В отпуск, значит?..» — спрашивает Авдотья. «Нет, мать, не в отпуск» — с горькой усмешкой отвечает солдат, и ничего больше не объясняет. На протяжении всей этой сцены на каждой полке виднеются голые, не прикрытые простынями ноги. И нетрудно догадаться, что Авдотья едет в Москву вместе с грузом 200.
Декорация взлетает, и вдруг Мать оказывается посреди пустой сцены, залитой голубым светом. Медленно растекается дым, вдалеке по-прежнему стоит грузовик и белый гроб в цветах. Из глубины площадки выходит Витька. На нём аккуратный светлый костюм, с лица исчез накладной нос, в пластике появилась спокойная простота. Он говорит просто и ясно, словно бы уже перешагнув через боль и отчаяние, приняв решение. Ведь «только смертью определяется ценность человеческой жизни, так что — да здравствует смерть, ведь только благодаря ней он теперь понимает, что такое жизнь».
Вдалеке в контровом свете видна фигура человека, сидящего на скамейке. Витька медленно поднимается по небольшому склону, проходит мимо сидящего и — бросается в ту самую реку, куда ещё недавно прыгали участники свадебной пляски. Нет сомнений, что это река забытья, и оттуда уже никто не вернётся. И в ту же секунду раздаётся страшный треск и нечеловеческий вопль: фигура, сидевшая на скамейке, взлетает под колосники, словно попав в капкан. Это Чичиков, и дальше ему дороги нет: у ворот загробного мира он остаётся болтаться в сетях, застыв в неестественной позе и вскрикивая пронзительным голосом чайки.
Снова меняется декорация, снова появляется вагон поезда, теперь уже пустой, и Авдотья спит в нём, как ни в чём ни бывало. Её будит проводник — приехали. Мать спрашивает, где солдаты, но оказывается, что всю дорогу она ехала одна.
Декорация поезда исчезает, и из-под колосников падает огромное полотно — рисунок Красной площади с мавзолеем по центру. Нарочито нереалистичный, пряничный город. Город из сказки — царство смерти, а, впрочем, вполне себе ад. Тут-то и становится понятно, что Чичиков — всего-навсего мелкий бес.
В центре этого странного мира — русского мира, — в вечном склепе-мавзолее имени самого себя живёт бесполый карлик — Махатма Ленин (Юлия Дейнега). В этой шизофренической картине смешиваются буддизм и коммунизм, идея равенства и тоталитаризм, ненасилие и тирания. Кажется, это и есть ответ на вопрос «что такое Россия», который ещё в экспозиции так настойчиво задавал герой Феськова, перебирая все приходящие в его якобы иностранный ум фамилии, от Чайковского до Хрущёва.
Уже нет никакого полотна, зелёный свет расходится кругами, сцену заполняют монахи. И, похоже, их красные кашаи — никакие не кашаи, а бывшие красные флаги, а сами монахи — служители буддистско-коммунистического культа (и ада заодно). Из глубины сцены начинает двигаться стеклянный гроб в цветах на высоком, роскошно убранном постаменте. Именно в этом аквариуме и лежит на подушке местный царёк Махатма Ленин. Костюм-тройка, наклеенный на голову парик с характерной лысиной и остатками волос, усы, бородка. Дейнега играет его как доброго дядю из телевизора, вернее, как доброго Ленина из сказок. Но мертвечинка всё равно чувствуется.
Встреча с этим набальзамированным божком явно внушает Авдотье трепет — тем более, она, похоже, даже не ожидала, что тот окажется настолько живым. И всё-таки Мать пытается донести до него просьбу, которая повторяется по кругу весь спектакль: «сын, как выпьет, дурной, а он ведь у меня один остался, хотел жениться, да невеста же ждать не станет…». Ленин останавливает её властным и комичным одновременно жестом. Но потом он всё-таки сообщает Матери, чуть понизив искусственно-радостный голосок: «Витька уже выполнил свою роль в этом мире — разбудил Мельникова, а вот ты — ещё нет» (видимо, по логике того, что «декабристы разбудили Герцена» — и дальше по тексту Наума Коржавина).
Авдотья не в курсе похождений бравого милиционера Мельникова, который теперь бегает повсюду и пытается найти того самого жулика, который сидел в тройке (Чичиков, кстати, по-прежнему висит над сценой). Ленин между делом пытается внушить ей какой-то псевдоидеологический сумбур, намешанный — как и сам его образ — из обрывков всего. Но Авдотья оказывается для таких вещей непроницаема, и только покорно механически повторяет за ним: «хватит плохо жить» — и огорчается, что, судя по недовольству Ленина, делает что-то не так. Наконец Ленин, не сказав толком ничего и ничего не сделав, сообщает, что пора бы ему уже на своё место, а то скоро экскурсии начнутся — и укладывается в гроб.
Интересно, к кому Авдотья ехала в её собственном понимании. Для советского человека первой половины века, которому в Бога верить запретили, но в Ленина — ещё нет, может, и правда вполне логично было бы в трудную минуту на полном серьёзе отправиться на паломничество в мавзолей. Через полстраны, преодолевая мыслимые и немыслимые препятствия, как к последней надежде. Но в центре мироздания обнаружился только абсурд и голые слова, которые заменили собой реальные смыслы. Авдотья посетила памятник пустоте и вышла оттуда, по сути, только с одним — с пониманием, что сына ей не спасти. Витьку этот странный кровожадный мир уже съел.
Закрывается чёрный занавес, героиня Усатовой остаётся одна на авансцене — молча садится с краю, закрыв лицо руками. В общем-то, это действительно конец для неё. Но тут из ниоткуда (весьма назидательно, увы), появляются люди, которым она помогла по пути — и у всех всё чудесным образом хорошо.
Выскакивает на сцену и Мельников — с пистолетом в руке и огнём в глазах. Ему нужно отыскать Чичикова — а у Матери как раз есть мотоцикл. Оставленный невесть где «Урал» тут и правда появляется на авансцене. Собственно, ехать нужно, хотя бы просто чтобы не умереть, потому что сходить с дороги особенно некуда. Мать снова садится на мотоцикл, чтобы снова отправиться в дорогу, и Мельников с пистолетом — рядом с ней. То ли они хотят найти Чичикова, то ли кого-то, в кого можно снова будет верить, и кто, может быть, всё-таки сможет спасти их всех. А тут и сам Чичиков с окровавленной головой одним движением бросается на кузов уже заведённого мотоцикла, чтобы отправиться вместе с ними.
«А как тебя зовут-то, Мельников?» — спрашивает Авдотья. Конечно, тоже Витька. Он и такой же накладной нос уже где-то раздобыл.
Открывается занавес — на фоне уносящихся вдаль ёлок выстроилась всё та же триеровская деревня. Так они и ехали: честный вор, русская женщина и доблестный милиционер.
