Стржельчик Владислав Игнатьевич

Народный артист СССР
Родился 31 января 1921 года в Петрограде. В 1938 году поступил в театральную студию при БДТ на курс Б.А. Бабочкина и, будучи еще студентом, был зачислен во вспомогательный состав актерской труппы театра. С началом Великой Отечественной войны В.И. Стржельчик отправляется на фронт в действующую армию, а впоследствии переводится в ансамбль Ленинградского военного округа. После войны,  В.И. Стржельчик, вернувшись в Ленинград, продолжает обучение в студии при БДТ, по окончании которой в 1947 году зачисляется в труппу театра, теперь в основной ее состав. 
В БДТ В.И. Стржельчик дебютировал в 1946 году в роли Клавдио в спектакле "Много шума из ничего" У. Шекспира. Затем последовала целая череда образов, среди которых: Греков (М. Горький "Враги", 1948),  Дон Хуан (Л.де Вега "Девушка с кувшином", 1949), Рюи Блаз (В. Гюго "Рюи Блаз", 1952), Флориндо Аретузи (К. Гольдони "Слуга двух господ", 1953), Григ (М. Себастьян "Безымянная звезда", 1956), Монах Мартин (Г. Филдинг "Разоблаченный чудотворец", 1955), Райский (И.А. Гончаров "Обрыв", 1956), Ганя Иволгин (Ф.М. Достоевский "Идиот", 1957) и Генерал Епанчин (Ф.М. Достоевский "Идиот" во второй редакции, 1966), Цыганов (М. Горький "Варвары", 1959), Он (К.М. Симонов "Четвертый", 1961), Репетилов (А.С. Грибоедов "Горе от ума", 1962), Кулыгин (А.П. Чехов "Три сестры", 1965), Тетерев (М. Горький "Мещане", 1966), Грегори Соломон (А. Миллер "Цена", 1968, возобновлен в 1972), Генри Перси (У. Шекспир "Генрих IV", 1969), князь Вано Пантиашвили (А. Цагарели "Ханума", 1972), Адриан Фомич (В.Ф. Тендряков "Три мешка сорной пшеницы", 1974), Шалимов (М. Горький "Дачники", 1976), Сэм Уэллер (Ч. Диккенс "Пиквикский клуб", 1978), Беркутов (А.Н. Островский "Волки и овцы", 1980), Сальери (П. Шеффер "Амадеус", 1982), Городулин (А.Н. Островский "На всякого мудреца довольно простоты", 1985), Барни Кэшью (Н. Саймон "Этот пылкий влюбленный", 1985), Актер (М. Горький "На дне", 1987), Паскуале (Э. де Филиппо "Призраки", 1994). 
В кино В.И. Стржельчик дебютировал в фильме "Машенька" (1942) в роли белофинского офицера. А в 1965 году он сыграл свою первую крупную кинороль, создав образ генерала Готбурга в фильме "Как вас теперь называть?". Миллионам зрителей разных поколений В.И. Стржельчик знаком по ролям в более чем семидесяти фильмах: "Война и мир" (Наполеон), "Корона Российской империи, или Снова неуловимые" (Нарышкин), "Поэма о крыльях" (Туполев), "Соломенная шляпка" (Нонанкур), "Женитьба" (Яичница), "Гардемарины, вперед!" (Лесток), "Тартюф" (Оргон) и других. В 1971 году за роль генерала Ковалевского в "Адъютанте его превосходительства" награжден Государственной премией им. братьев Васильевых. 
Многие годы В.И. Стржельчик преподавал актерское мастерство в творческих вузах Ленинграда: в Ленинградском государственном институте театра, музыки и кинематографии (1959-1968) и в Ленинградском институте культуры им. Н.К. Крупской. В.И. Стржельчик вел активную общественную деятельность, являясь председателем ленинградского отделения Союза театральных деятелей. 
В 1989 году "За вклад в развитие драматического искусства, преодолевающего международные барьеры" отмечен премией Международного драматургического общества. В 1995 году  за роль Паскуале в спектакле "Призраки" Э.де Филиппо ему была присуждена Премия Мэрии Санкт-Петербурга. В этом же году - специальная премия "За творческое долголетие и уникальный вклад в театральную культуру" Высшей театральной премии Санкт-Петербурга "Золотой софит". 
Скончался Владислав Игнатьевич Стржельчик 11 сентября 1995 года. Похоронен в Санкт-Петербурге на Литераторских мостках Волковского кладбища. 
В память о выдающемся актере в 1998 году в Санкт-Петербурге учреждена Независимая актерская премия имени В.И. Стржельчика, церемония вручения которой проходит каждый год 31 января – в день его рождения.
Пресса
Казаков В. Он так играл, он был король, и вот теперь вакантна роль… // Вечерний Петербург. 2011. 2 фев.
Актерской премией наградили руководителя Театра пластики. Ловкость рук и никакого мошенничества! Андрей Князьков - заслуженный артист России - работает в оригинальном авторском жанре, где главное - выразительные руки.
В Доме актера вручили Санкт-Петербургскую независимую актерскую премию имени Владислава Стржельчика. Произошло это в 14-й раз, но нынешняя церемония была особой, так как 31 января великому актеру исполнилось бы девяносто.
На празднование юбилея пришли друзья и родственники, коллеги по БДТ, среди которых - Темур Чхеидзе, Нина Ольхина, знаменитые актеры других театров - Татьяна Пилецкая, Иван Краско, Леонид Мозговой, Владимир Татосов, Николай Мартон, Сергей Мигицко. Из Москвы специально на вечер в Доме актера приехала народная артистка СССР Татьяна Доронина.
Жюри премии, в которое входят Алиса Фрейндлих, Олег Басилашвили, вдова Стржельчика актриса и режиссер Людмила Шувалова, на этот раз несколько удивило выбором лауреата. Им стал не драматический актер, не режиссер и даже не театральный критик, а яркий представитель театра пластики - руководитель Театра «Hand Made» Андрей Князьков. Впрочем, для Алисы Фрейндлих мотивация была предельно ясна: «Стржельчик был удивительно пластичный актер, и, отмечая Театр пластики, мы хотели бы обратить внимание и на эту сторону таланта моего любимого партнера».
Уже 15 с половиной лет нет с нами Владислава Стржельчика, но поразительно, что память друзей и коллег постоянно обнаруживает новые детали. Художественный руководитель Большого драматического Темур Чхеидзе вспомнил, как Стржельчик репетировал в 1995 году в спектакле «Макбет» и, жалуясь на плохое самочувствие, забывая текст, просил: «Темур, отпусти ты меня!» А вот Владимир Татосов, в свое время игравший в БДТ, запомнил молодого Владика: полного сил, здоровья и красоты, который мог пошалить, погорланить. Татьяна Доронина вспоминала, как красиво Стржельчик прогуливался по Невскому - все оглядывались, шептались, а он не только не прятал голову, а шел грациозно, победно, наслаждаясь народной любовью и вниманием. Олег Басилашвили рассказал, что после одного спектакля, где он сыграл просто провально, к нему неожиданно подошел мэтр Стржельчик и сказал: «Дорогой мой, вы сегодня сыграли очень хорошо!» - и эти слова поддержки «не дали погибнуть» молодому актеру. Алиса Фрейндлих говорила, что даже в преклонные лета, измученный болезнями, Стржельчик не мыслил себя вне сцены, а в обычной жизни оставался джентльменом.
Желтов В. Премия Владислава Стржельчика попала в «деловые руки» // Невское время. 2011. 1 фев.
Вчера в Доме актера имени К.С. Станиславского в день 90-летия со дня рождения великого актера Владислава Стржельчика вручалась премия его имени. 
По сложившейся более чем за десятилетие традиции имя нового лауреата держится в тайне «вплоть до последней минуты». И когда в Доме актера незадолго до начала церемонии появилась народная артистка СССР Татьяна Доронина, в кулуарах среди отнюдь не праздной публики последовали предположения: «Доронина!» - «Конечно, она!» - «А иначе с чего это вдруг Татьяна Васильевна сегодня здесь появилась!»
Татьяна Доронина под бурные и продолжительные аплодисменты поднялась на сцену и прочла стихотворение - признание в любви Владиславу Стржельчику «десятиклассницы 322-й школы»: «Никто не придет и никто не поможет, коль сердце в крови...» Затем поделилась трогательными воспоминаниями о совместной работе с Владиславом Стржельчиком в Большом драматического театре, и тогда стало ясно: той безымянной десятиклассницей была она!
- Однажды Константина Сергеевича Станиславского попросили одним словом дать характеристику актеру, он свел ее к формуле: «Актер - это душа». Так вот, - сказала Татьяна Васильевна, - если говорить о Владиславе Игнатьевиче как об актере, то это, конечно же, прежде всего душа. Но это еще и ум, и красота. Плюс предельная одержимость профессией. Стржельчик был стопроцентный артист!
- А я к этим замечательным качествам Владислава Игнатьевича хотел бы присоединить удивительную способность сопереживать, способность горевать вместе с другим, - продолжил Олег Басилашвили.
- Но сегодня мы хотели бы срифмовать премию имени Владислава Игнатьевича с еще одним из многочисленных его талантов - с пластичностью, - подхватила Алиса Фрейндлих и таким образом подвела церемонию к заключительной фазе. Победителем 14-й Санкт-Петербургской независимой актерской премии имени Владислава Стржельчика стал Андрей Князьков, основатель и художественный руководитель Санкт-Петербургского театра пластики рук Hand Made - молодого коллектива, работающего в оригинальном, авторском жанре, созданного в 2007 году и уже успевшего покорить не только Россию, но и Европу.
Сидоровский Л. Рандеву Льва Сидоровского. Артист от Бога! // Невское время. 2011. 29 янв.
Его нет с нами уже больше пятнадцати лет, но старые питерские театралы помнят: раньше последний день января, когда случался очередной юбилей замечательного артиста, всякий раз под крышей дома на Фонтанке превращался в яркий, в очень веселый праздник. Потому что Владислава Игнатьевича любили, и эта зрительская любовь прямо-таки выплескивалась из партера, из лож, с галерки туда - на сцену, к Стржельчику...
А впервые Владислава Игнатьевича увидел я почти шесть десятков лет назад, в «Рюи Блазе»: высокий, изящный красавец в завитом парике и расшитом камзоле - Стржельчик был чертовски хорош! Тогда, в начале пятидесятых, БДТ среди популярных театров не числился, тогда ломились мы в Александринку, на чьей сцене пиршествовали знаменитые «старики», а в Большой драматический больше строем маршировали солдаты. Но при всём притом утверждаю: когда в доме на Фонтанке давали «Рюи Блаз», зритель сюда спешил - «на Стржельчика». Особенно - зрительницы, которые хорошо знали: в ролях обаятельных, молодых пылких любовников, героев разных классических комедий - Клавдио, дон Хуана, Флориндо Ареттузи - Стржельчик неподражаем! Как отразил я позже в посвященной ему шутливой оде:
Вопили дамы: Ух ты! Ох ты! 
Он - из красавцев мировых!» 
И стон стоял до самой Охты,
И даже - до Пороховых...
 
Между прочим, было поклонницам заметно и то, что, демонстрируя свои на редкость выигрышные внешние данные, кумир вместе с ними чуть снисходительно любуется и собой…
Как хорошо, что, придя сюда в пятьдесят шестом, мудрый Товстоногов за этой белозубой улыбкой, за этой утонченной изысканностью манер разглядел в актере такие возможности, о каких тот, быть может, сам и не подозревал... И уже в первой работе, выполненной под руководством Георгия Александровича, в образе преуспевающего дельца Грига из «Безымянной звезды», примитивную душонку своего внешне весьма элегантного, даже неотразимого героя артист вывернул наизнанку с такой безжалостностью, что про Грига сразу стало ясно: король-то голый...
А потом на этой сцене явился воистину звездный спектакль, горьковские «Варвары», и в дивном ансамбле - рядом с Дорониной, Ольхиной, Лебедевым, Копеляном, Луспекаевым - талант Стржельчика засветился совсем особыми, совсем новыми гранями. Случилось, по сути, второе рождение актера. Сыграв впервые «возрастную» роль, он пронзительно показал сокрушение иллюзий своего Цыганова, его позднее и горькое прозрение...
И после, год за годом, мы радостно открывали для себя всё нового и нового Владислава Стржельчика - в «Горе от ума», «Четвертом», «Карьере Артура Уи», «Идиоте». Наконец - в «Трех сестрах», где его Кулыгин оказался самым прекрасным, самым отчаянно великодушным среди показанных на сцене чеховских интеллигентов. И еще: именно он позволял ощутить нам меру духовного обнищания самых лучших людей...
Нам был интересен и совестливый Саша Машков из «Традиционного сбора»; и Генрих Перси из «Генриха IV» с его фанатичным представлением о рыцарской чести; Грегори Соломон из «Цены» - почти девяностолетний еврей-оценщик, так сказать, носитель идеальных представлений о человеческих взаимоотношениях: эту роль явившуюся, может быть, одной из вершин актерского лицедейства вообще, он потрясающе играл четверть века!
И каким же неожиданным после этого старика, полного боли, трагедии, явился старикан совсем иной, комически-водевильный - имею в виду князя Вано Пантиашвили из «Ханумы». В общем, совсем не случайно, когда в БДТ праздновалось 60-летие Владислава Игнатьевича, я читал там со сцены и такие хулиганистые строки:
 
В обворожительном экстазе,
Уже семнадцатый сезон
Он в «Хануме», в обличье Князя,
Поёт приятней, чем Кобзон.
В пленительном восточном раже
Такие крутит па-де-де,
Что как-то крикнул: «Асса!» даже 
Один сотрудник МВД...
А наш герой, как говорится, 
Едва закончив фуэте, 
Вновь со спектакля мчит в столицу, 
Потом с «Мосфильма» - в БДТ. 
Когда он, взмыленный, вчера 
Явился на родном вокзале, 
Кричали девушки: «Ура!»- 
И в воздух чепчики бросали.
Да, и в кино он правит балом, 
Поскольку за короткий срок 
Уж всех Романовых сыграл он, 
Лишь одного пока не смог...
 
Да, одиозного первого секретаря Ленинградского обкома, ставшего затем секретарем ЦК. изобразить ему не удалось. А так на экране «породистый» артист сыграт и Николая Первого, и Александра Второго, и еще кое-кого из Романовых.. Вдобавок к российским государям императора французского Наполеона. Ну и Николая Рубинштейна, Андрея Туполева - да разве всех перечислишь? Но непременно упомяну про его роль, сделавшую Стржельчика знаменитым на всю страну, потому что генерал Ковалевский из многосерийного телефильма «Адъютант его превосходительства», потомственный дворянин, который служит монархии верой и правдой, мгновенно покорил зрителя своим непоказным благородством, большой душевной красотой....
То празднование его 60-летия, о котором я вспомнил выше, прошло ну очень здорово: ведь юбилей получился не столько торжественным, сколько озорным. А шутку юбиляр обожал. Поэтому был в восторге и от ошибки, которую в тот день допустила моя родимая газета «Смена»: публикуя - на первой полосе рядом два правительственных указа (один - о награждении Стржельчика орденом Октябрьской революции, другой - о награждении города Ломоносова орденом Отечественной войны 1-й степени), строчки перепутала, и вышло, что у Стржельчика - орден Октябрьской революции 1-й степени... Когда утром я передал (домами мы соседствовали) Владиславу Игнатьевичу газетный номер с этим «ляпом», он расхохотался: «Такого ж ордена нет даже у Брежнева!» Пришлось мне спешно отразить сей факт в «закулисной» стенной газете БДТ, которую выпустил там как раз к юбилею:
 
Стржельчик от Указа в раже, 
Кричит, танцуя ча-ча-ча: 
Такого ж ордена нет даже 
У Леонида Ильича!
 
Но, увы, частенько потом случалось мне видеть его грустным. Казалось бы, внешне у этого артиста, что называется, от Бога, всё шло хорошо: сегодня - сжигаемый внутренним пламенем Сальери, завтра - легкомысленный и взбалмошный «этот пылкий влюбленный» Барни Кэшмен, послезавтра - Городулин из пьесы Островского «На всякого мудреца довольно простоты»... Однако улыбался всё реже. Очень тяжело переживал кончину Товстоногова... Помню, в январе девяносто первого, когда приблизилось его 70-летие, говорил мне с горечью:
- Какой, к черту, юбилей, когда льется кровь - в стране, и в мире... В Прибалтике - беда, жертвы, а по Центральному телевидению демонстрируют пошлые шоу - дрянная музычка, натужное веселье, почти раздетые девочки...
Странно, дико! Причем люди в массе этого веселья, по-моему, отнюдь не разделяют. Сужу даже по своему зрителю. Скажем, в спектакле «Этот пылкий влюбленный» в начале есть реплики, выписанные Саймоном столь дивно, что мы с Алисой Бруновной всегда знали: мгновенная реакция зрителя смех - обеспечен. Так раньше было всегда. Но последние месяцы атмосфера зала заметно меняется, вызвать улыбку куда сложнее. Видно, люди устали и отключиться в театре от своих забот до конца не могут... А может, моя профессия теперь вообще никому не нужна?..
Я решительно возражал: мол, сколько доброго в разных ролях вы дали и продолжаете давать людям! Он вздохнул:
- А сколько ролей не сыграл... Фамусова, Гаева, Яго... И с Арбениным мой «поезд» уже ушел...
Потом от мрачных мыслей чуть отвлекся. Вспомнил, как в тридцать восьмом, двадцатого марта, очень знаменитый тогда Борис Бабочкин принял его в труппу вспомогательного состава Большого драматического и спустя месяц Стржельчик уже играл играл в «Кубанцах». Как осенью сорокового призвали на действительную. Воинскую подготовку проходил в 24-м корпусном артполку, потом, в войну, командовал орудием, получил звание старшего сержанта. Если обстановка на фронте позволяла, их, «артистов», собирали в агитвзвод или ансамбль, давали концерты, потом - опять в часть... Только в сорок шестом вновь вышеч на знаменитую сцену... За прошедшие с той поры сорок пять лет, случалось, получал завидные приглашения в различные столичные коллективы, но изменить БДТ, предать не только родного зрителя, но и сыгранных тут сценических героев - выше его сил...
- Однажды меня спросили: что прежде всего ищу в своих героях? Откровенно говоря, в таком вот общем плане никогда над этим не задумывался. Что же я в них ищу? Пожалуй, прежде всего - доброту, и это, может, потому, что на войне особенно остро ощутил, каким бывает зло. Да, прошедшую войну пропускаю через себя снова и снова, с болью вспоминая, как много мальчиков из нашего класса так и не вернулось с фронта...
Мог ли он хоть на мгновение вообразить себя в какой-либо иной профессии?
- Однажды в перерыве между съемками «Войны и мира», под Мукачевом, меня пригласил на прогулку лесник. Молодой человек в экзотической шляпе с пером был в лесу - как в собственном доме: разные зверюшки его понимали, птицы садились на плечо... Человек был с природой «на ты», и в мое сердце невольно закралась хорошая зависть...
А в коллегах больше всего ценил «полную самоотдачу»:
- Конечно, это вовсе не означает, что на сцене нужно орать, но вот не щадить себя в искусстве - непременно...
Когда-то Товстоногов сказал о нем: «Подобные актеры создают вокруг себя ту этическую атмосферу, без которой Театр с большой буквы невозможен.». В общем, и ролей артисту хватало, и самые высокие правительственные награды и звания (Герой Соцтруда, «народный СССР», лауреат) его не обошли, к тому ж - возглавлял Санкт-Петербургское отделение Союза театральных деятелей России...
И вдруг - страшная, несправедливо для этого доброго человека мучительная болезнь. Жутко вспоминать, каким я увидел Владислава Игнатьевича летом 1995-го в санатории «Дюны», куда артиста привезли после операции на головном мозге. Еще совсем недавно импозантный, солнечный красавец, он теперь в инвалидной коляске был невесом, истончен, наголо острижен и только повторял, повторял без конца: «Да-да, да-да...»
Его не стало 11 сентября. И потом этот Артист от Бога в последний раз лежал на сцене своего единственного театра, а люди к нему всё шли и шли...

 Лев СИДОРОВСКИЙ

Людмила Шувалова : Стржельчик был рожден для театра // Культура. 2006. Февр.
31 января исполнилось 85 лет со дня рождения выдающегося актера Владислава Стржельчика, народного артиста СССР, отмеченного многочисленными премиями и государственными наградами. В этот день по традиции, уже восемь лет, в Санкт-Петербургском доме актера проходит церемония вручения артистам премии имени Стржельчика.
- Этим продлевается его жизнь на земле, - считает вдова актера, режиссер БДТ имени Г.А. Товстоногова Людмила Шувалова. 
45 лет супруги прожили вместе. 10 лет назад замечательный актер умер на руках любимой Люли .Это была страшная болезнь - рак мозга. "Сгорел" за несколько месяцев...
 
- Наверное, Стржельчик - это "порода" вырождающаяся. Такое впечатление, что он был рожден именно для театра, так его Господь сотворил: живи и работай там. По-моему, он ни о чем другом и не мечтал. Еще в детстве занимался в школьном драмкружке. Помню, рассказывал, что когда был маленьким, отец (он был поляком) часто брал его с собой в костел, что в праздники дети, одетые в красивые воздушно-белоснежные наряды, помогая взрослым, разносили по домам пасху и как при этом выковыривали из куличей изюм... Думаю, еще в ту пору зародилась любовь к игре, к представлениям. Мама Владика обожала театр, музеи. Она работала охранницей в Эрмитаже, а ее приятельница - билетершей в Александринке. Так что ребенок бывал в музеях, театрах. А в 1937 году поступил в студию при БДТ. Набирал ее знаменитый актер Борис Бабочкин, сыгравший в кино Чапаева. Вскоре Владика забрали в армию, а тут и война началась. Он ушел на фронт, попал в артиллерийскую часть, но через год его перевели в ансамбль, который обслуживал воинские части. После войны, в 1945 году, вернулся в театральную студию. Участвовал в постановках - в массовке, в эпизодах, был принят во вспомогательный состав труппы. Первая большая роль - Мэшем в спектакле "Стакан воды". Так началась актерская карьера. "Пошел" большой репертуар: дон Хуан в "Девушке с кувшином", Греков во "Врагах", Рюи Блаз, адмирал Синявин во "Флаге адмирала", Лель в "Снегурочке", Райский в "Обрыве"... 
- Когда вы встретились, Стржельчик уже был знаменит? 
- Еще как! Девушки за ним табунами бегали! После "Девушки с кувшином", которая гремела на весь город, у него был невероятный успех! Он считался ведущим молодым актером. 
- А как вы познакомились? 
- Я отдыхала в Сочи, а Стржельчик был там с театром на гастролях. По вечерам я смотрела спектакли, но познакомились мы не в театре, а в Летнем зале, где я была на концерте симфонического оркестра. Администратор представила мне троих молодых артистов из Ленинграда. Один из них - Владислав Стржельчик. Не могу сказать, что это была любовь с первого взгляда, но довольно быстро все завертелось. Он тогда был еще женат, правда, собирался расстаться с женой. Месяц мы были вместе, потом я уехала в Москву. Потом он примчался ко мне. Позже я приехала к нему в Ленинград. А затем опять он ко мне. И мы решили, наконец, что нам надо быть вместе. Я переехала в Ленинград - с переводом из Московского театра транспорта в БДТ. 
- Вы были женой известного артиста. А почему фамилию его не взяли? 
- Именно поэтому и не взяла. Чтобы все говорили: "А кто это там в массовке бегает? Жена Стржельчика..."? В театре у меня, молодой еще актрисы, было очень скромное положение. В труппе было много замечательных имен. И пробиться к главным ролям через Доронину, Ольхину, Макарову, Шарко, Попову было совсем непросто. Я играла или во вторых составах, или небольшие роли. И однажды Товстоногов предложил мне: "Не хотите перейти на режиссерскую работу?" Я стала работать ассистентом Георгия Александровича. Мне это понравилось. Меня часто спрашивают: "Неужели Владислав Игнатьевич не просил для вас какую-нибудь роль у Товстоногова?" Он вообще за всю жизнь палец о палец не ударил, чтобы меня как-то продвинуть, не просил никого за меня. У нас это было не принято. Хочешь работать - делай то, что умеешь, карабкайся сама. Считал, что в театре ничего нельзя делать по блату. Это было его глубокое убеждение. Когда дочь Владислава Игнатьевича поступала в театральный институт, он был очень озадачен тем, что первая жена попросила его помочь. Пересилил себя, позвонил Меркурьеву, набиравшему курс: "Я ни о чем не прошу, просто посмотри внимательно, не больше того..." Меркурьев посмотрел и сказал, что не видит в девочке данных для театра. Все, тема была снята. 
- Наверное, нелегко жить со знаменитым артистом? 
- Когда любишь, всё легко. Если утром, проснувшись, видишь любимого человека, о какой "тяжести" идет речь? Я прожила с ним такую интересную жизнь! 
- Но ведь у актеров эмоции через край, частая смена настроения, нелегкие характеры. 
- Да, нелегкие. Но мне с Владиславом Игнатьевичем было легко. С ним поссориться было очень трудно! Если я "заводилась" на какую-то тему, он переводил все в юмор. Помню, как моя мамочка, когда приезжала к нам из Москвы, спрашивала меня: "Скажи, а у Владика когда-нибудь бывает плохое настроение?" - "Наверное, да. Только он его не показывает". Правда, если его что-то сильно раздражало (например, он не выносил неряшливости в работе), мог сорваться, высказать все, что думает, а потом переживал, мучался по ночам: зачем я это сделал, обидел человека? У нас в театре был страшный случай. Один актер вышел на сцену во время спектакля "Амадеус" в состоянии, что называется, "лыка не вяжет"! Довел Владислава Игнатьевича чуть ли не до сумасшествия, он вылетел ко мне за кулисы побелевший (я была дежурным режиссером на спектакле) и буквально проорал: "Ты что, смерти моей хочешь? Закрывай занавес!" После спектакля он заявил: либо я в театре остаюсь, либо он. Актер (замечательный актер, между прочим!) ушел, но после этого недолго прожил, погубил себя. Владислав Игнатьевич очень переживал и считал, что виноват в уходе коллеги... 
- Женщины любили Стржельчика, и он обожал их, ко всем обращался "Солнце мое любимое". У него было много поклонниц... 
- Да, публика его обожала! До сих пор его поклонницы - еще со времен "Девушки с кувшином", "Рюи Блаза"! - звонят мне, приходят в день рождения Владика в Дом актера, когда мы вручаем актерскую премию. Но были, конечно, и хулиганки. Например, отправляли к нам домой "скорую помощь". Или пожарную машину: якобы мы горим. И заказы из Елисеевского магазина с одной только колбасой на тысячу рублей присылали... Что делать? Это мелочи жизни. 
- Рядом с вашим мужем были такие партнерши! Рассказывают, что Стржельчик трепетно относился к Алисе Фрейндлих. Вы не ревновали? 
- Не ревновала. Партнерш и надо любить. Говорю это вам как режиссер, потому что знаю: артисту надо чем-то подпитываться. Нельзя все время вариться только в собственном соку: дом, семья, жена, пусть и любимая, каждый день одно и то же! Где же взять фантазию? Роли-то какие! Надо чувствовать, любить, страдать. Артист обязан влюбляться, иначе он будет "мертвым". Я не говорю о бурном романе, но влюбленность, желание чего-то другого - это должно быть. 
- Критики ценили Стржельчика? 
- По-разному. Не только хвалебные статьи появлялись, бывали и равнодушные оценки. Раньше критика была интереснее, не злобная. 
- Муж всегда советовался с вами? 
- И со мной, и с другими. Ему было важно мнение друзей. Но, к сожалению, я была слишком строга к нему. И поняла это, только когда его не стало. В молодости ведь мало что понимаешь. Я откровенно говорила, что мне не нравится, а теперь знаю, что актеру нельзя так говорить... Даже если ты видишь, что что-то еще не так, как надо, - похвали, погладь по головке, скажи, что все замечательно. У актеров нельзя вышибать почву из-под ног. Я не могла, конечно, вышибить почву из-под ног Владислава Игнатьевича, но ему было обидно. Не раз он даже говорил мне: "Тебе нравятся все артисты, кроме меня!" Я видела, что он играет хорошо, но мне хотелось, чтобы было еще лучше! И потому я критиковала его, говорила что-то нелицеприятное. А ведь от близких людей всегда хочется слышать только хорошие слова. 
Работая над большой ролью, он всегда был собран. Начинал репетиции, как школьник, полностью подчиняясь воле режиссера, до той поры, пока не "вскакивал" в роль. А уж когда он ее ощутит, почувствует, поймет, куда она его ведет, тут он обретал крылья, и начинался полет фантазии! 
Владислав Игнатьевич часто ходил в театральную библиотеку, советовался с сотрудниками, считался с их мнением. Например, когда репетировал роль Сальери, пришел к библиотекарям и прочитал всю пьесу. "Как он читал! Это был праздник! - говорили мне женщины. - В душе он, конечно, Моцарт, человек нежный, добрый, доброжелательный". 
- Вы вместе работали. Вместе и отдыхали? 
- Мы никогда не расставались. Владислав Игнатьевич был настолько беспомощный в быту человек, что не любил нигде бывать без меня. Раза три был один в заграничных поездках. Каждый день звонил оттуда. И первое, что говорил, возвратившись домой: "Да чтоб я еще раз без тебя поехал! Ни за что! Пускай меня хоть с ролей снимают..." У меня и писем от него нет, всего одно-то и было - из Германии. Мы и отдыхали всегда вместе. Крайне редко, пару раз за всю жизнь, часть отдыха он отдавал кино. Но и тогда брал меня с собой на съемки. 
Владика всё радовало в жизни: и работа, и отдых. Да, он был одержим театром, но находил время и на то, чтобы отдохнуть. Мы очень любили ездить в Крым, в Дома творчества ВТО в Сочи и в Ялту. Иногда отдыхали на своей даче. 
- Он еще и преподавал в театральном институте... 
- Да, ему нравилось работать с молодежью. Но он понимал степень своей ответственности за детей, которых "приручал", и каждый раз, когда брал курс, видел, что не может отдать им столько времени, сколько нужно. Был театр, были кино, общественная работа, он был депутатом, председателем Ленинградского отделения СТД. В общем, за преподавательскую работу он брался несколько раз в разных институтах, думал, легче будет в Институте культуры или в консерватории, но опять понимал, что либо надо погружаться в это дело целиком, либо не браться за него. 
- Всю жизнь Стржельчик работал в БДТ. Но ведь он много снимался в кино. Наверное, его звали в Москву. Неужели не было порывов уехать? 
- Разное было в жизни. Это только со стороны кажется, что быть артистом - счастье великое. Актеры - очень зависимые люди: от ситуации, от режиссеров, от отношения к себе, от ролей, которые им дают или не дают. У любого артиста бывают моменты, когда он задумывается: "И чего я здесь жду? Надо уходить в другой театр". Было такое и у Владислава Игнатьевича. Он любил родной город, свой театр. Но порывы уйти пару раз случались. Вдруг в репертуаре нет ролей для него - год, два. И тут у артиста начинаются метания: я здесь не нужен, пойду в другой театр. Был порыв уйти к Акимову, приглашали в Малый театр в Москву. И Завадский звал в Театр Моссовета. Но до совершения этих поступков дело не доходило. В минуты обид актер может совершить глупость, поссориться с режиссером, уйти из театра. К примеру, Стржельчик был в театре героем-любовником. Пришел Товстоногов и стал "ломать" его, пробовать в другом качестве - на характерных, возрастных ролях. Скажем, Владик считал, что в спектакле "Варвары" его роль - Черкун. А Георгий Александрович дал ему Цыганова, и был абсолютно прав. В результате Черкуна замечательно играл Луспекаев, и был потрясающий Цыганов - Стржельчик. 
Да, бывали у Владика обиды на Георгия Александровича. Только в семье, дома это обсуждалось. Но разум всегда брал верх над эмоциями. Он понимал, что нельзя уходить от Товстоногова. И я была в этом с ним согласна. 
Если говорить о кино, он его любил. Но театр - больше. И если бы перед ним поставили ребром вопрос о выборе: кино или театр, - он выбрал бы театр. От многих ролей в кино отказывался, если работа совпадала. Не позволял себе отвлекаться: когда играл главную роль в театре, тогда не мог сниматься в главной роли. Он погружался в работу полностью, не мог даже помыслить, что можно использовать свою энергию куда-то еще..- Людмила Павловна, что еще вспоминается вам о муже? 
- Владислав Игнатьевич был удивительным человеком. У меня умер папа. У мамы - крошечная пенсия, а мой брат только поступил в институт на первый курс. Жить практически не на что. Валера думал перейти учиться на заочное. Владик сказал: "Ни в коем случае!" Всегда проверял, не забыла ли я послать маме деньги. Потом мама заболела, ее паралич разбил. Мы привозили ее из Москвы на лето к себе на дачу. Поезд приходит. Владик помогает ей выйти из вагона, сажает в инвалидную коляску и везет к машине на глазах изумленной публики. Люди оборачивались, шептались: "Стржельчик!" Его это нисколько не смущало. Точно так же он помогал и чужим людям: квартиры, телефоны, больницы, лекарства!.. Все что-то просят, а он - безотказный. Стржельчик был популярен и пользовался этим ради людей - ездил в горисполком, просил. Вместо того, чтобы отдохнуть перед спектаклем... 
Он обожал наш дом. Очень нежно ко мне относился. И с уважением. Для меня это был самый дорогой и самый любимый человек. За свою жизнь я ни от кого не видела столько любви, сколько от Владика...
Новитченская Т. Владислав Игнатьевич Стржельчик // Театр+Кино. 2001. №6
Владислав Игнатьевич Стржельчик (31.01.1926, Петроград - 11.09.1995, Ленинград). Народный артист СССР. Народный артист СССР (1974), народный артист РСФСР (1965), лауреат Государственной премии РСФСР (1971), Кавалер Ордена Октябрьской Революции (1981), Герой Социалистического Труда (1988), лауреат Премии Международного драматургического общества «За вклад в развитие драматического искусства, преодолевающего международные барьеры» (1989), лауреат Премии мэрии Санкт-Петербурга (1995), Высшая театральная премия Санкт-Петербурга «Золотой софит» (посмертно, 1996).
Колоритные и многогранные характеры воплощены им в фильмах, ставших заметным явлением и классикой советского киноискусства: Наполеон в эпопее Бондарчука "Война и мир", генерал Ковалевский в знаменитом телесериале "Адъютант Его превосходительства", Князь в телевизионной версии знаменитого спектакля Товстоногова "Ханума", Лесток в фильме "Гардемарины, вперед!"...

Начало начал

Владислав Стржельчик родился 31 января 1921 года в Петрограде, куда его отец Игнатий Петрович, выходец из Польши, попал после Первой мировой войны. Отец, будучи человеком верующим, тайно ходил в костел и всю жизнь очень боялся, что его арестуют. Владислав Стржельчик был поздним ребенком, рос обыкновенным шалопаем, обожал сладости, учился средне и уже в школе мечтал о театре. Он поступил в театральную студию при Большом драматическом театре, но война прервала его учебу. Всю Отечественную Стржельчик Владислав Стржельчик был на фронте, вначале - в действующей армии, потом - в военном ансамбле. Часто актер вспоминал голод и холод тех дней. Тогда свой паек он умудрялся привозить родителям, пока они жили
в блокадном городе. Добирался до Ленинграда за 30 километров - то на попутках, то пешком, нередко попадая под обстрел. Этого ужаса голода актер не мог забыть никогда. Видимо, поэтому у него выработалась привычка набивать холодильник продуктами: покупал все обязательно впрок и в огромных количествах.
После войны в 1947 году Владислав Стржельчик окончил школу-студию при Ленинградском Большом драматическом театре, где его наставниками были Андрей Дикий и Борис Бабочкин, знаменитый исполнитель роли Чапаева. И с 1948 стал актером Ленинградского БДТ им. Максима Горького, сегодня - им. Г. Товстоногова.

Театр

В БДТ Владислав Стржельчик дебютировал в роли Клавдио в спектакле «Много шума из ничего», после чего следовал амплуа героя-любовника в других спектаклях. Люди, измученные войной и блокадой и восстанавливающие разрушенный город, как дети воспринимали иную, фантастическую жизнь, где веселье бьет фонтаном, и где нет места суровой действительности. Солидная публика ходила в Александринку, на «Стариков», а в БДТ валом валила молодежь, в основном женского пола, на обольстительного Стржельчика.
Так первый успех и известность пришли к актеру: критика отметила его Грекова в спектакле «Враги». Затем был целый ряд ролей в костюмных пьесах: в «Девушке с кувшином», в «Слуге двух господ», в «Разоблаченном чудотворце». В работе Владислав Стржельчик был педант, как и в жизни. Он не мог позволить себе опоздать на репетицию, ужасно гневался, когда кто-то приходил или с недоученной ролью, или забывал реплики, или неточно следовал режиссерскому рисунку. Отношение к делу, для него священному, неизменно оставалось скрупулезно-педантичным. Он всегда был в форме, всегда в голосе - профессионал не может позволить себе посадить голос, выпить накануне спектакля. Актер переходил от легковесных ролей героев-любовников к действительно драматическим характерам - Райского в «Обрыве», Цыганова в «Варварах», Кулыгина в «Трех сестрах»...

Вершина творчества

Каждая из этих ролей стала своеобразной ступенью к глубокому постижению и раскрытию образа Соломона Грегори в пьесе Миллера «Цена». Даже самые суровые критики Стржельчика относят эту роль к шедеврам, к вершине его творчества. Образ 90-летнего старика оказался настолько богатым по фактуре и философскому содержанию, что ему была уготована долгая жизнь на сцене БДТ, целых четверть века. Менялись партнеры Владислава Игнатьевича - блистательные Басилашвили и Ивченко, но именно на нем спектакль держался и неизменно шел с огромным успехом. Стржельчик любил и умел шутить. На сцене это наиболее ярко проявилось, пожалуй, в «Хануме». Грузинский князь Вано Пантиашвили в исполнении Владислава Игнатьевича буквально искрился неповторимым, тонким юмором, которым были пронизаны чуть ли не каждое слово и жест артиста. С ним было невероятно легко коллегам на сцене. Стржельчик был из тех актеров, кто строго подчинялся логике. Ольга Андровская говорила, что артисты должны на сцене взаимодействовать по принципу «петелька-крючочек». Владислав Игнатьевич был фантастическим партнером, чувствовал партнера, шел от него. В спектакле «Этот пылко влюбленный» с Алисой Фрейндлих все строилось на блистательном партнерстве. Что они выделывали на сцене! Хотя они - очень разные индивидуальности, но они дружили, Стржельчик был даже крестным Алисиного внука. Ломая стереотипы зрительского восприятия, режиссеры от спектакля к спектаклю открывали все новые и новые грани дарования артиста.

Кино

Ролей у Владислава Стржельчика в кино немало, роли настоящие, в которых для актера важны были личность, стереоскопия, объем. Разные краски, разные характеры. Ни об одном не скажешь, что он для Владислава Стржельчика случаен. Роль Ковалевского, например, по своему внутреннему наполнению, драматизму, психологической сложности. И вообще трудно отдавать пальму творческого первенства ролям и жанрам, в которых выступал актер. Трагикомедия? - Яичница из «Женитьбы». Мюзикл? – «Соломенная шляпка» и «Ханума». Сатира, гротеск? - Бесноватый маньяк, атаман Дутов в фильме «Конец атамана», и римский правитель из «Визита вежливости». Бытовая драма? - Авантюрист Нарышкин, что разгуливал на руках по парапету Эйфелевой башни из «Короны Российской империи». Или, к примеру, Каретников в дилогии Евгения Ташкова «Преступление». Кое-кто из зрителей сомневался, а не «переиграл» ли здесь Владислав Стржельчик, не слишком ли обаятелен его герой - интеллигентный хапуга? Нет, не переиграл. У него все продумано заранее, вычислено психологически и социально. Он и стремился к тому, чтобы Каретников внушал симпатию. Хотелось сказать: задумайтесь, чем он нам симпатичен и почему стал таким? Хотелось предупредить - это мы сами создаем «удобный климат» для таких вот Каретниковых. Они расцветают на почве невзыскательности, ротозейства, короче, на наших недостатках... Пожалуй... Ведь пути заставить человека задуматься, разные. А есть общечеловеческие проблемы, которые живы всегда: добро, зло, долг, совесть, любовь... И ничего лишнего. А вот фильм «Как Вас теперь называть?» ближе к публицистической манере изложения материала, он требовал от актера лаконизма и точности. Только то, что необходимо для раскрытия главной темы, главного конфликта, ничего лишнего, ничего отвлекающего от предмета повествования. Замечательный человек, выдающийся авиаконструктор Андрей Николаевич Туполев в «Поэме о крыльях». Поразительный характер, масштабный, яркий. В этом человеке - и человек, и эпоха! Роль благодатная, но очень сложная... В «Адъютанте Его превосходительства» с его неторопливой манерой изложения есть выходы в личную жизнь героев, в их быт... И по своей форме это произведение камерное, несмотря на масштабность темы. Значит, оно и потребовало от актера иной стилистики, подробностей, деталей в характеристике героя. Таков закон жанра именно этого произведения. И в нем нельзя играть так же, как, например, в «Войне и мире», где сам характер философски-обобщенный исключает необходимость подробностей бытовых и даже психологических.

Личная жизнь

По театру о Владиславе Стржельчике ходили всякие сплетни, шушукались, что он не пропускает ни одной хорошенькой женщины. Он был дамским угодником! Обожал женщин, обращался к ним не иначе как: «Солнце мое!». У каждой знакомой при встрече обязательно спрашивал, как дела, как дети. При этом сам был очень ревнивым человеком, прямо - таки собственником. Мое - и точка! А может быть мужчина и должен быть таким:? Но свою жену Людмилу он обожал. У Стржельчиков царили уют и педантичный порядок. Накрахмаленные салфеточки, шикарный фарфор, все подобрано по цветам... Им было дано, что называется, искусство жить - art de vivre. Они умели жить красиво. Владислав Игнатьевич любил, чтобы нигде не было ни пылинки, и Людмила Павловна была фантастической хозяйкой: стекла блестели так, как будто их нет, зеркала сияли, в них можно было войти. В Петербурге было много красивых домов, но дом Стржельчиков отличался тем, что там все было изысканно. Старинные вещи - все неслучайные, никакого хлама.

В гармонии с природой

Владислав Стржельчик очень любил природу и на выходные стремился туда обязательно вырваться. Девять лет семья Стржельчик ездили в настоящую первобытную глухомань: в Приозерском купили финский домик на берегу красивого озера, тогда там не было даже электричества. Приобрели себе хуторок и Ефим с Людмилой Черкасовы. Мужчины жарили шашлыки на берегу, ездили на рыбалку, ходили в лес за грибами, на катере гоняли по озеру. К сожалению, с хуторком пришлось расстаться - очень утомительная дорога. Взяли участок поближе к городу, под Петергофом, в поселке Мартышкино. Стржельчики любили свою дачу: ухаживали за садом, косили траву, убирали листья. Но шли годы: старели, стало трудно с домом справляться. Наконец с грустью решили, что надо переезжать на казенную дачу в Репино, где не будет таких забот.

Страшный диагноз

Однажды Владислав Стржельчик вдруг забыл на сцене кусок текста и даже не понял, что забыл. Это был четкий симптом болезни. Страшный диагноз-приговор - рак мозга. Сгорел Владислав Игнатьевич очень быстро. С момента начала болезни до его смерти прошло семь месяцев. Владиславу Стржельчику сделали тяжелейшую операцию, которая так и не принесла облегчения. Уход актера из жизни был страшным, мучительным. В театре все в один голос говорили: «В это невозможно поверить! Кто угодно, только не Владик». Он был сама жизнь! Смерть и он совершенно не вязались друг с другом... Детей у Стржельчиков никогда не было. Для Людмилы Павловны Владислав Игнатьевич составлял смысл ее жизни, в которой все подчинялось только его интересам. Есть люди, которые не могут после смерти близких жить дома - меняют квартиры, города. А Людмила Павловна не смогла привыкнуть к мысли, что мужа нет, не смогла оставить его город, его театр, его могилу...
Толубеев А. Памяти Владислава Стржельчика // Петербургский театральный журнал. 1996. №9
10 мая 1910 года Блок, «оперируя» фетовское стихотворение, аккуратно вынул из грудной клетки его три слова — «ТАМ ЧЕЛОВЕК СГОРЕЛ» — и сложил своё странное:
Как тяжело ходить среди людей
И притворяться непогибшим,
И об игре трагической страстей
Повествовать ещё нежившим.
И, вглядываясь в свой ночной кошмар,
Строй находить в нестройном вихре чувства,
Чтобы по бледным заревам искусства
Узнали жизни гибельный пожар… 
Он ещё не стал завлитом БДТ и впереди у него почти девять лет жизни, но он уже написал о человеке, творящем Слово ценою этой самой жизни. А у артиста, выходящего на подмостки, цена эта неизмеримо выше, чем простое человеческое пребывание в миру.
 
ФЕВРАЛЯ 10-ГО 1995-ГО. БОЛЬШАЯ СЦЕНА БДТ. ВИД СО СЦЕНЫ
 
Даты других тревожных репетиций никто почти не помнит. Ни к чему было. Думали, обойдётся. Эта осталась в рапорте помрежа Нины Цинкобуровой как последняя явка на выпуске спектакля «Макбет». 
Итак — в замке Макбета застолье. 
«Болевая точка» сцены — передача короны принцу. 
На переднем плане Дункан, потрясённый предательством Кавдора. 
Тихий вздох Стржельчика, и не шёпот даже, а… «шелест» — «Ведь человеку этому я верил неограниченно…» 
Стржельчик, всегда репетирующий отчётливо и громко, в голос, в звук — и вдруг невнятно, как бы про себя проговаривающий слова, не роль даже, а текст?!. Стоял освещённый и как-то нервно поёживался… 
На третьем плане, сзади, в полумраке, — охрана короля, «служба безопасности»… Это студенты, это их первый выход на сцену, они учатся всего полгода, но это не массовка в дурном её понимании, это явления — каждый из них виден, как на ладони. Они преодолевают дрожь в коленях и неодолимое желание взглянуть во мрак и бездну зрительного зала, это первые шаги в борьбе со страхом за постижение свободы, той самой свободы, которой так упоительно распоряжался, так блистательно владел Мастер, начинавший здесь же, — в 1936-м у Дикого и в 1938-м - на курсе у Бабочкина в студии БДТ…
Стржельчик идёт к авансцене… (Пауза.) То ли играет, то ли…
— Я забыл. Я не помню. 
Пауза.
— Пора уходить, друзья мои… всё… пора… Не помню. 
Совсем недавно подобное произошло с ним на «Пылком влюблённом», но только страшнее — на вечернем спектакле, не на репетиции. Потом это повторится ещё раз… На сцене только двое. Он и Она. Стриж и Алиса. Владислав Игнатьевич и Алиса Бруновна. Он пережил непреодолимый страх, она — катастрофу. Только артисты могут понять это состояние Беды, когда не знаешь, а ещё хуже — не понимаешь: что дальше?! 
Бог и величайшее мастерство, горький опыт и мужество помогли им испить эту чашу тогда. А теперь… 
— Друзья мои!. 
Чхеидзе из зала: 
— Владислав Игнатьевич! Не волнуйтесь! Ничего страшного!. Давайте с начала… с отхода от стола… Откуда хотите, Владислав Игнатьевич! Давайте со входа! 
Стржельчик молчит. Он не может говорить. И он сказал всё. 
— Давайте прервёмся и после перерыва… Перерыв!
 
За эти полтора года мы видели, как прощался со сценой перед тяжёлой операцией Евгений Лебедев. Финал «Вишнёвого сада». Репетиция-прогон. Посредине пустой сцены БДТ, перед опустившейся громадой деревянной стены, как в заколоченном ящике, на полу лежал обессиленный актёр и тихо прощал «всем и вся»… все, кто был свободен, либо стояли в кулисах, либо сидели в зале и сдерживали себя, как могли, чтобы не усугублять ситуацию и не подчёркивать трагичности момента в глазах самого Лебедева. Но он-то, как это ни грустно, болел давно и часто, и болезни эти, и несчастья, и «нескладушкия» одолевали его не первый год и с разных сторон. Неожиданности в этом не было.
 
А здесь?! Ну, забывает человек текст, ну, с кем не случается?! Да что говорить! Николай Николаевич Трофимов, дай Бог ему здоровья, все свои роли знал и знает хорошо если наполовину, всё остальное - блестящая импровизация на заданную тему, так всеми нами любимая и оберегаемая!
 
Но здесь! Вечный и безупречно ответственный Романтик, для которого поток слов и бурная река Движения и были самоей Жизнью, и остановить их мог только Рок, а это ведь не сразу и укладывается в голове — такая Остановка, такое Несчастье, а потому трагичность момента осознана была не сразу и не до конца… Пробовали даже шутить — дескать, перегрелся в Израиле, на библейской жаре перетанцевал в «Старомодной комедии». Впрочем, этим скорее не попрекали, а слегка завидовали его творческой расторопности, неленивости и умению «сделать дело». Но тем не менее судили да рядили: надломился на строительстве дачи, на бурлацкой лямке в СДТ, на «Призраках» и концертах… И даже вспоминали Вадима Медведева: на кой хрен тот попёрся с «Ханумой» в Индию, когда уже прихватывало сердце, и там ещё шатался по жаре, когда надо было лежать, лежать и лежать! 
Медведеву и Стржельчику лежать?! Побойтесь Бога, господа! Лежать для них означало — конец…
 
Как раз этого ещё не знают студенты. И этого уже не знают те, которые мало могут или ничего не хотят. Всё это те, кого открыто любят или тайно ненавидят зрители и коллеги, — хотят Всё! и могут почти всё, в меру сил и таланта. И Всевышний позволяет им отмеривать «куски» самим, рубить свой крест по плечу… И несут его они, а в спину иногда нет-нет да шепнёт некто: «Не подавитесь», сам давясь слюной и не в силах плюнуть, потому что боится даже этого. 
Студенты не хотят пока знать об этом ничего! И один из них (из того самого оцепления), на глазах которого разыгрывался акт величайшей трагедии великого актёра, через пару дней пришёл на репетицию под хмельком, а через месяц (в череду премьерных спектаклей) был замечен мною на набережной Фонтанки и вовсе пьяным, еле волочащим ноги в храм, где другие свою жизнь кладут на алтарь свободы… Безграничной Свободы творчества, убивающего в актёре раба и делающего его человеком Бога!.
Я сделал всё, чтобы он не вошёл в театр, а он — всё, чтобы окончательно потерять себя, друзей, будущее и раствориться в никуда. 
В мае ещё одна студентка, играющая целую роль в «Макбете», за три недели до экзамена предательски оставляет своих партнёров-однокурсников, обрекая их на выбывание из экзамена, на смятение, на невозможность и нарушение самого процесса обучения — и это на первом-то курсе! И это при явной одарённости! 
Может, и прав был Стржельчик, изрекший устами своего Грегори Соломона на этой же сцене: «С меня началась профессиональная этика в нашем деле. Это я установил все тарифы, которыми сейчас пользуются…»? Да, может, и прав был Стржельчик, когда после зимнего экзамена, показанного на малой сцене БДТ, саркастически улыбнулся и произнес: «Зачем позвал? Что ты хочешь доказать? Что ты — режиссёр? Друзья мои — ведь это серьёзно!»? 
Прав, что — серьёзно! Не прав, что — «это ползучий переворот… что Толубеев привел свою „кодлу“ и будет стремиться захватить власть!.». 
Однажды, уже в конце зимы, я, спустившись из репетиционного класса, шел по коридору (только что я проверил посещаемость танцевального урока и обнаружил на занятии вместо девятнадцати студентов только троих) — и вижу: сидит на диване претендент на актёра и курит… 
— Рожков! Ты почему не на танце? 
— Сейчас покурю и приду, — отвечает мне студент, уже двадцать минут как опаздывающий на урок, причём двигающийся сам отвратительно. 
— Ты соображаешь, что говоришь?! 
— У меня в горле першит… 
— Так потому и куришь?. 
Тут же бегу к другому ученику, благо он работает рядом дворником. 
Долго звоню, стучу в дверь… Открывает, наконец, полусонный…
— Что, «бога-душу-мать», обалдел?! 
Молчит. 
И мне трудно возразить Владиславу Игнатьевичу, что это не «кодла», что это такое поколение, но если действительно они или им подобные придут разом в театр, то все остановится — это уже не Движение будет, а Конец. 
Старый Мастер — Народный артист Советского Союза, бывший боец 92-й дивизии — уходил со сцены. Впереди была операция, не имеющая аналогов ни в его, ни в чьей-либо другой истории, потому что у каждого она своя — военная и житейская, любовная и душевная, официальная и человечья, у каждого наступает свое «Ватерлоо» — конечный крик пред бесконечным молчанием, как у его Актёра, ещё совсем недавно нетвёрдой походкой пытавшегося уйти из мрака жизни, подняться со «Дна» невзгод — наверх! Наверх! 
В жизни почти у каждого хорошего артиста всегда под боком «свой Сатин» — душеед, готовый дьявольски поманить, почти прокукарекнуть: 
— Ну, куплетист, идёшь?
— Иду… Я догоняю! Вот, например, из одного стихотворения… начало я забыл… забыл! Раньше, когда мой организм не был отравлен, у меня была хорошая память… А теперь вот кончено, брат! Все кончено для меня! Я всегда читал это стихотворение с большим успехом… гром аплодисментов! Ты не знаешь, что такое аплодисменты… Это, брат, как водка!. Бывало, выйду, встану вот так… (Становится в позу.) Встану… и… (Молчит.) Ничего не помню… ни слова… не помню! Любимое стихотворение… плохо это, старик? 
Даже в болезни судьба его выбрала крайность. Всегда полный сил и энергии, он позволял и себе и другим наслаждаться чрезмерностью своих творений… Операция была на мозге.
 
14 АПРЕЛЯ 1995 ГОДА. ИНСТИТУТ НЕЙРОХИРУРГИИ. ПОСЛЕ ОПЕРАЦИИ
 
Долго сидели с Богачёвым в закутке, в аптечном кабинете, где нас любезно приютили. Сразу в зону реанимации попасть оказалось трудным делом. Дожидались и возможности, и «сталкера». 
Наконец, тронулись… Наверх… Через отделение, через лежащих прямо вдоль стен по проходу, неподвижно и безнадёжно — во всяком случае, так кажется быстроидущим мимо, попавшим в эту коридорную боль по случаю. Идем. Через боковую лестницу ещё этаж… Наверх. Упираемся в конце концов в стеклянную перегородку. Дают по халату и говорят: «Не пугайтесь». По отсекам направо и налево лежат страдальцы. В правом крайнем, насколько возможно отгороженный, — артист С. То, что мы увидели, — страшно. Да и чего мы ожидали? Узнать его можно было с трудом. Лежал измученный «блокадный» старик. Нам уже сказали, что он шевельнул рукой, ногой, слышит, видит, понимает, угол рта уже не так опущен; от него только что ушёл логопед, вот-вот придёт массажист; ему нужны магнитные плёнки с записью понятных и любимых им русских песен, чтобы заново учиться складывать мысли и слова… с ним надо говорить и говорить — общаться! А мы дар речи потеряли. Из забинтованной головы горит один глаз, который видит всё насквозь! Другой смотрит, по сравнению с ним, «неотчётливо». Прикладываемся к щеке… Здороваюсь каким-то неестественно бодрым голосом. Петрович тоже пролепетал странно высоко: «Ах, старичок, старичок ты наш! Ну, как?!». 
Что — «как»?! А он насквозь смотрит, просто буравит взглядом — ему это нужно, смотреть так. И можно. А нам?! Что говорить-то?! 
— Юбилеи справили, Владислав Игнатьевич… Можете поздравить. Отстрелялись! 30-го у Андрея день рождения был, ну, а на следующий день, после «Коварства» — банкет. Гуляли за всё сразу 
— и мое рождение и его. Вместе! Народу много пришло… за сто человек… 
— Да, хорошо… Все довольны… Всего хватило… 
— Да… погуляли… 
— Говорите, говорите, ребята — ему полезно. Ему рефлексы надо восстановить. Он всё понимает! 
— Ага! Погуляли!. Я тут в воскресенье «Бальзаминова» играл… мало того, что еле на забор залез, так у гамака забыл как сваху зовут… ну, Волкову Олю… Помню, что — Оля, а как по роли? вылетело и всё! Так до конца акта всё и бубнил: «Ну, ты… ну, ты-ты… тык-шык-мык…» А кто? Лёжа в гамаке, Усатову спросил:
«Кто Волкова?» — так она глаза вытаращила и шепчет, что сама не помнит… Вот только когда в финале стала сваха шампанским поливать (а это уже без меня), тогда Ниночка и крикнула, сколько сил хватило: «Акулина Гавриловна!» Осенило её, «автомат» сработал, хотя самой-то ей уже и незачем было… Да уж занавес опускался, и мне всё равно поздно… Вот. Один глаз глядел из бинтов по-прежнему с непониманием, а другой по-прежнему сверлил. И какое впечатление произвёл на него этот бред? — одному Богу известно. Может, я добавил «шока». Сам-то мастер на сцене был ответственен и не мог себе позволить такого состояния и другим не давал спуску — во всяком случае, баек на этот счёт о нём не водилось… Только однажды, затаив дыхание, театр слушал как неслось по коридору: «Мерзавцы, подонки, сволочи!». Дрянное дело было — и не со мной. А сейчас мне вдруг стало не по себе. Какой чёрт тянул меня за язык?! Нашёл, что говорить и где, главное!. Выручил Богачёв, заговорил о «Макбете» — о премьере, зрителях… А я опять добавил некстати: «Да чего там! Осенью уже играть будете!. Костюм есть!.». Сказать-то я сказал, а в голове было другое, и именно в сей момент всплыли в памяти из несыгранного им «Заката» Бабеля слова старика Менделя: Почему ты не хочешь отпереть ворота, Никифор? Почему ты не хочешь выпустить меня из двора, в котором я отбыл мою жизнь? Он видел меня, этот двор, отцом моих детей, мужем моей жены, хозяином над моими конями. Он видел силу мою, и двадцать моих жеребцов, и двенадцать площадок, окованных железом. Он видел ноги мои, большие, как столбы, и руки мои, злые руки мои… А теперь отоприте мне, дорогие сыны, пусть будет сегодня так, как я хочу. Пусть я уйду из этого двора, который видел слишком многое… Глаз его блеснул, и голова чуть отвернулась в сторону. Всё — молча. Он так и не произнёс ни звука. Потом стал шарить левой рукой по постели… 
— Ну, вы идите, ребята, идите…
Закрыв стеклянную дверь, не глядя, сбросили халаты. Вышли на боковую больничную лестницу. Там было пусто. Только на подоконнике одиноко лежал окурок. Отвернулись друг от друга и заплакали. Почти в голос… Не стесняясь. Так прошло минуты две… Постояли и пошли вниз. Вниз.
 
9 МАЯ 1995 ГОДА. ДЕНЬ ПОБЕДЫ. БОЛЬНИЦА — МЕДЧАСТЬ № 122
 
В гостях у Владислава Стржельчика — Кирилл Лавров, Дина Шварц, Валентина Николаева и директор театра Геннадий Суханов. Врач шутливо заметил: «Зачем так много цветов? Лучше бы коньячку принесли». 
Доктора по-прежнему рекомендовали чаще петь для восстановия живой, понятной человеческой речи. Зная это, приходящие пытались время от времени что-нибудь запеть, буквально, что в голову придёт… А по необходимости, как водится, петь неловко и затруднительно. Пели всё, вплоть до революционных песен, и, как заметила Шварц, в его положении, вероятно, некоторые фрагменты звучали абсурдно. 
В этот день у Владислава Игнатьевича «выскакивали» вдруг отдельные слова, но общий хор как-то не складывался… Хотя интонировал он точно, подтягивал вовремя. А принимая во внимание, что и здоровые-то не все знали текст казалось бы всем известных песен, его франтоватый баритон звучал даже органично. Пел он не столько для других, сколько для себя, почти в удовольствие. Он ещё, вероятно, понимал, что это нужно и воспринимал не как веселье «с плачем растворяхъ», а как важное дело, почти работу. 
И вот после очередной фронтовой песни с невоенным названием «Катюша» взялись, с подачи Дины Морисовны, за оперетту, и Геннадию Ивановичу Суханову показалось, что Стржельчик вроде как подмигнул ему. И уже по свидетельству всех присутствующих в палате — вдруг отчётливо и с только ему присущим актёрским шармом пропел: Цветок душистых прерий, твой взгляд нежней сирени…
Эти семь слов из слитых вместе в одну мысль сорока двух букв, похоже, и были последними… А далее всё остальное промычал, и нескладывающиеся слова уже навсегда оставались там, в «темнице», окруженные болью.
 
3 СЕНТЯБРЯ 1995 ГОДА. ВМА. КЛИНИКА НЕЙРОХИРУРГИИ. 13. 30 — 14. 00
 
Последней была у него Елена Попова: «Долго не хотели пускать. Сказала — на 5 минут… В. И. лежит с открытыми глазами и… ничего не видит. Не реагирует. Не понимает — кто? что? И что делать? Открыть рот или …? Как есть? Как пить? Только периодически вздрагивал всем телом. Упала на колени перед ним и плакала минут семь… Внезапно он повернул глаза и стал пристально смотреть на меня, пытаясь, вероятно, сосредоточиться или понять… Смотрел долго и только один раз выдохнул: — Аа… а… Пробыла час. Врачи просили больше никого не приходить».

Андрей ТОЛУБЕЕВ

Лагина Н. Интервью. Стржельчик Владислав Игнатьевич // Советский экран. 1979. №5. Март
Наш разговор начался давно. Было это сразу же после выхода фильма "Адъютант Его превосходительства", где народный артист СССР Владислав Игнатьевич Стржельчик сыграл роль генерала Ковалевского, принесшую ему поистине всенародную известность, хотя стаж работы актера в кино к тому времени равнялся трем десятилетиям. Особенно запомнилось мне тогда, как желая поточнее охарактеризовать смысл своего беспокойного, непростого творческого поиска, Владислав Игнатьевич повторял слова одного из любимых своих поэтов, Бориса Пастернака: «Во всем мне хочется дойти до самой сути...» 
Два года назад, узнав, что Стржельчику предстоит первая в его жизни гоголевская роль в экранизации «Женитьбы», я поехала на съемки, памятуя о том, что актер давно мечтает о Гоголе и лишь однажды очень робко прикоснулся к его драматургии—то ли в школьном драмкружке, то ли в студии при Ленинградском академическом Большом драматическом театре имени М.Горького: играл в отрывках из «Ревизора» и Городничего и Хлестакова.
...Мы возвращались со съемок из Петрокрепости. Владислав Игнатьевич, едва успев снять костюм незадачливого жениха экзекутора Яичницы, вновь обрел свой обычный вид, и мысли его были уже целиком устремлены к спектаклю, который ему надо было играть через час.
Кажется, это был Андриан Фомич, председатель колхоза из повести Владимира Тендрякова «Три мешка сорной пшеницы» о трудных днях Великой Отечественной войны. Я видела спектакль и раньше. Меня, как и многих зрителей, всегда поражало это почти мгновенное превращение Стржельчика—крепкого, жизнерадостного, очень молодого по духу—в кряжистого старика, правда, с завидной энергией. Куда девался его внешний аристократизм, импозантность, всегда привлекающая кинематографистов и, что греха таить, весьма долго мешавшая приглашениям артиста на любые роли, кроме высшей аристократии. Кто-то из критиков справедливо заметил, что многие годы Стржельчик играл генералов, а по духу, по сути своей он солдат. 
Проезжали знаменитый Ижорский завод. Неподалеку от него остался как памятник обороны Ленинграда в минувшую войну разбитый снарядами дом с зияющими оконными пролетами. Владисла Игнатьевич обратил на него мое внимание, а потом заговорил о войне. В те дни продолжались съемки фильма по роману Чаковского "Блокада", в последних двух его сериях Стржельчику предстояло проститься со своим героем, старым архитектором Федором Валицким, ставшим частью его собственного существа. И о голодной, мужественной смерти этого человека Стржельчик говорил с искренней гордостью и болью... 
Сегодня мы вернулись к этому разговору. Сидели в уютной гримерной Владислава Игнатьевича в театре, небольшой, но словно бы гуттаперчевой, потому что я знаю, как много людей неожиданно может вместить она, когда приходят поговорить с артистом на его спектакли... Вообще его энергии, многогранности, принципиальности и полной самоотдаче, когда речь идет об общественной работе, нельзя не поражаться. Народный артист СССР, любимец ленинградцев вот уже два срока является депутатом Ленинградского городского Совета. Народный депутат...Для Владислава Стржельчика это доверие значит очень много.
...В театре в этот час было непривычно тихо. На малой сцене шла репетиция, на большой деловито ставили декорации для вечернего спектакля, в котором Стржельчик не был занят. И нам никто не мешал.
 
- Так вернемся к дням войны, Владислав Игнатьевич. Кажется, в это время Вы уже были артистом БДТ, хотя и не успели еще закончить студию?
- Именно. В труппе не хватало исполнителей на роли совсем молодых людей, и художественный руководитель студии и театра Борис Андреевич Бабочкин решил попробовать взять в театр несколько мальчишек, пришедших к нему учиться и вооруженных, кроме страстной любви к будущей профессии, только новенькими аттестатами зрелости. А война для меня началась в 1940, в финскую компанию. Службу начинал в 24-м корпусном артиллерийском полку. Утром, как положено, проходил службу молодого бойца, а вечером участвовал в подготовке программ армейского ансамбля.
Когда началась Великая Отечественная война, попал в пехоту. Был и на передовой, и в разных армейских ансамблях, что возникали на нашем Ленинградском фронте. Меня иногда командировали в город на день - на два. И одна из таких командировок особенно запомнилась.
Дома нашел записку от матери: "Папа - на заводе, я - в Эрмитаже". И тотчас отправился в Эрмитаж, где она работала и до войны. Сотрудники музея упаковывали сокровища Эрмитажа для эвакуации в тыл, на Урал. Нашел мать в одном из залов, поставил в угол винтовку и стал помогать. Перенося уже упакованные полотна, увидел знаменитого ученого, академика Орбели. Сняв со стены одну из очень известных картин, Орбели аккуратно обвел мелом место, на котором она висела. "Зачем?" - спросил я. "А затем молодой человек, - ответил академик, что это полотно здесь было, здесь оно и будет висеть после нашей победы!.."
Сколько раз я потом вспоминал этот эпизод! Без прошлого, как известно, нет настоящего. И без фундамента нет дома. Нужно не только знать, но и хорошо помнить, как шел по жизни, кто тебе помогал в достижении цели, - это необходимо для становления и развития и одного человека и человечества. Память и обостренное чувство совести, ответственности. Без этого нет ничего. В том числе и искусства.
Кстати, очень важные, определившие жизнь, мои встречи с искусством состоялись тоже в дни войны. Это дебют в "Машеньке" Райзмана, хотя вряд ли кто меня там запомнил в эпизодической роли белофинского офицера. Это и радио, где я начал работать как актер. Особенно два выступления. Послание Джамбула «Ленинградцы, гордость мои!» я читал под «Анданте кантабиле» Чайковского. И затем монолог Эгмонта из трагедии Гете. Гордые слова свободолюбивого, мятежного героя венчала изумительная музыка Бетховена, которую исполнял оркестр Ленинградского радио во главе с превосходным дирижером Карлом Ильичом Элиасбергом. Тот самый оркестр, что играл с ним Седьмую симфонию Шостаковича.
Стржельчик замолчал. Молчал довольно долго - или мне так показалось?.. Потом, словно встрепенувшись, продолжал:
- Все увиденное, пережитое навсегда впечаталось в сердце. И мне очень близок, понятен до боли сердечной этот старик, архитектор Федор Валнцкий из «Блокады», умирающий голодной смертью в своей заледеневшей квартире. Умирает с угольником в руках и за несколько минут до смерти продолжает чертить Арки Победы, через которые пройдут скоро советские воины-победители. Какая вера у этого человека - в Победу, в народ, в свою Родину! — И совсем тихо, почти шепотом Стржельчик закончил: - Я очень люблю этого старика. Очень...
С военной темой актер не расстается ни на сцене, ни на экране. «Блокада", «Всегда со иною», «Весна на Одере» (полковник Красиков), «Освобождение» (начальник Генерального штаба Антонов)...
- Но на экране вы воевали и по ту линию фронта?..
- Вы имеете в, виду роли в «Майоре Вихре» и «Как вас теперь называть»? Да, было... Полковник Берг и генерал Готтбург стали для меня» очень интересным обращением к теме войны через образы умных, коварных, дальновидных и тем особенно опасных врагов.
- А вы могли бы избрать другую профессию, неактерскую?
- Наверное, нет. Хотя с детства мечтал стать музыкантом. Говорят, у меня был абсолютный слух, мама очень любила музыку без конца водила меня на концерты, в оперу. Потом я сам стал завсегдатаем филармонии, даже, что называется, своим человеком, которого 6ез билета пускали на хоры, на все концерты без исключения... 
Считаю, что актер драматического театра не может вообще жить без музыки. Это мое твердое убеждение, и не спорьте со мной, ничего не выйдет! - Стржельчнк смеется, но я знаю, что смех этот достаточно серьезен. 
- А без какой музыки не может жить артист Стржельчик?
- Без хорошей! Как говорил Шостакович, люблю всю хорошую музыку - от Баха до Оффенбаха. А отдельных композиторов или произведения - в зависимости от настроения. Под одно настроение мне необходим Моцарт, под другое - Вагнер или Бах. Очень часто чувствую необходимость в Чайковском, Бородине, люблю Вторую симфонию Калинникова, - Владислав Игнатьевич тихо запел нежную побочную тему из первой части симфонии Калинникова. Потом повторил: - Да, Калинников. Но не только он...
- Представляю, на какую музыкально подготовленную почву попало предложение Игоря Таланкина сыграть роль Николая Рубинштейна в «Чайковском»!
- Еще бы! Такого музыканта...
- И что, верно, для вас немаловажно, человека с весьма не простым характером? Вспыльчивый, бешеного, трудно управляемого темперамента, внутренне очень конфликтного...
- Bсe это так, - говорит Стржельчик, - и все же главное - доброта и талант.
- А на экране есть и конфликтность и взрывчатость, все есть!
- Хорошо, если есть. Значит, что-то получилось. Собственно, внешнего плана мне всегда недостаточно. Важна личность, стереоскопия, объем. К сожалению, таких ролей у меня в кино мало. К счастью, сейчас есть роль настоящая. Замечательный человек, выдающийся авиаконструктор Андрей Николаевич Туполев в "Поэме о крыльях". Поразительный характер, масштабный, яркий. И человек и эпоха - в этом человеке! Только бы справиться - роль благодатная, но очень сложная...
- Значит доказательство от противного? 
- Пожалуй... Ведь пути, чтобы заставить человека задуматься, разные. А есть общечеловеческие проблемы, которые живы всегда. Добро, зло, долг, совесть, любовь... Я всегда стремлюсь раскрывать характер, исследовать явление. Обязательно. На любом материале, независимо от жанра. И обязательно стремлюсь к положительному нравственному выводу.
- Есть конкретные люди, встречи с которыми сыграли важную роль в Вашей жизни?
- Очень многие...
- Назовите хотя бы нескольких. Из ваших коллег по искусству, например?
- Нескольких? Это тоже непросто... Впрочем, попробую. Конечно, Борис Андреевич Бабочкин. И как Чапаев и как режиссер, педагог, человек. Затем режиссер Юлий Яковлевич Райзман. Режиссер Евгений Иванович Ташков... Черкасов, Шостакович, Ираклий Андроников, Георгий Александрович Товстоногов, с которым мы работаем бок о бок уже двадцать два года. Я повторяю, людей, без которых я не мыслю своего творчества и жизни, очень много. Они стимулируют, обогащают меня, и я, в свою очередь, стремлюсь отдать им все, на что способен. И в творчестве и в общественной жизни. 
Общественная деятельность Владислава Стржельчика завидно разнообразна и насыщенна. И заместитель председателя Совета Ленинградского отделения ВТО. И председатель Совета Ленинградского Дворца искусств имени Станиславского... Энергии его поражаешься, потому что он всерьез увлечен, успевает делать очень и очень многое.
- А любимая форма отдыха, Владислав Игнатьевич?
- Музыка!.. И, наверное, еще самое любимое - бродить в одиночестве по лесу весной. Когда в природе все пробуждается, обретает новые силы, новое дыхание!..
- Мне кажется, у вас весна охватывает все времена года... Нынешняя весна связана с образом Туполева?
- Конечно. Съемки фильма Даниила Храбровицкого в самом разгаре. Недавно группа вернулась с натурных съемок на Кубе... И вот еще что мне хочется сказать: пока бьется сердце, пока дышишь, можешь работать, - самые большие удачи, мне кажется, впереди. Помните, Мусоргский призывал "Вперед, к новым берегам!"
 
Одна из историй…
 
Вадим Александрович Медведев очень любил отдых на воде. Поэтому, живя в Ленинграде, он приобрел три катера. Однажды, 6 июня 1974 года веселый экипаж, в составе которого находились Андрей Миронов, Кирилл Ласкари, Владислав Стржельчик, Валентина Коваль, Вадим Медведев и Рудольф Фурманов, решил отпраздновать день рождения Александра Сергеевича Пушкина на водных просторах Невы. Роскошная белая ночь, настроение приподнятое, а выпивка на нуле. За бортом показался знаменитый пивоваренный завод "Красная Бавария". И тут в голове Миронова рождается смелый и решительный план. 
Никакой охраны со стороны воды на заводе не было и на разведку вышли Андрей Миронов и Рудольф Фурманов. Наверное, безымянная работница, сонно качавшая на заводе какой-то насос, запомнила ту свою ночную смену на всю жизнь. От скучного занятия ее отвлекло "видение". Перед нею собственной персоной стоял артист Миронов. Знаменитость чинно расшаркалась: "Тысяча извинений! Не подскажете ли, любезная, где бы нам здесь пивка попробовать?" "Ой, настоящий Миронов!" - воскликнула пораженная работница и скорректировала: "Прямо и налево". Миронов и Фурманов надолго пропали в дебрях "Красной Баварии".
Искать их выслали Владислава Игнатьевича Стржельчика. Он возник все перед той же работницей совершенно внезапно и театрально возопил, воздев к ней руки: "Солнце мое! Не проходили ли здесь мимо артист Миронов и наш Юрок?" "Ой, Стржельчик!.. Прямо и налево", - работница, почти лишившись рассудка, все-таки направила Стржельчика туда, куда нужно. Надо ли говорить, что и он потерялся... 
Третьим в опасную разведку был послан Вадим Медведев. Когда он подошел к несчастной женщине, та уже близка была к обмороку, но сразу же узнала любимого артиста: "Ой, Телегин! Прямо и налево..."
В шесть часов утра катер с актерами остановился напротив Музея-квартиры А.С.Пушкина на Мойке. Чудная белая ночь и железный бидон не менее чудного пива "Красная Бавария" сделали свое дело.
Иванова В. Владислав Стржельчик // Портреты актеров: Вып. 2. Л.; Искусство. 1973. С. 43-70
Вот кого невозможно представить себе человеком иной судьбы и иной профессии. Он — актер, всегда и во всем. Это ощущается в каждом его слове, жесте, в манере поведения. И потому, когда он рассказывает, что в детстве очень страдал оттого, что дома не с кем было поговорить о перипетиях жизни школьного драмкружка,— веришь, что маялся и что именно эта тема занимала его больше всего на свете. После десятилетки, конечно, «пошел в актеры». Поступил в студию БДТ и стал учеником Б. А. Бабочкина. А когда в 1940 году его призвали в армию — служил в армейском ансамбле. Там его и застала война. После победы он вернулся в студию Большого драматического театра. Вся его жизнь связана с одной мечтой, одной целью, одним театром. Можно сказать: «Он знал одной лишь думы власть, одну, но пламенную страсть...» Но при всей видимой простоте биографии творческая судьба артиста изобилует опасными и сложными поворотами. Стржельчик своеобразный альпинист актерского мастерства. Трудности и неудачи не просто закаляли его характер, а выковывали личность.
Итак, в год победы пришел с войны парень. Молодой, красивый, уверенный в себе и в своих возможностях. У него был и жизненный и некоторый профессиональный опыт, добытый в армейском ансамбле. Он торопился на сцену. Но когда в 1947 году в выпускном спектакле «Старые друзья» о» с успехом сыграл Володю и пришел в театр, его тема и нажитый опыт не получили воплощения.
Стржельчику не пришлось с первых шагов на сцене играть молодых героев своего поколения. Он не прошел обычного для начинающего актера пути — прямого использования его внешних данных по совпадению с приметами «героя времени». В театре не было такого репертуара.
Его фактический дебют состоялся в 1948 году: это был ввод на роль Клавдио в «Много шума из ничего» и роль Грекова во «Врагах» Горького. Несмотря на то, что роль Грекова маленькая, почти эпизод, критика Стржельчика похвалила, а роль Клавдно заметили в театре и открыли возможности Стржельчнка в редком амплуа героя-любовника. Именно это обстоятельство определило творческую судьбу Стржельчика на первом этапе его актерской жизни. Кудрявый, зазывно привлекательный Лель в «Снегурочке», таинственный и страстный Рюи Блаз, томный Флориндо в «Слуге двух господ», блестящий Дои Хуан в «Девушке с кувшином», а затем их повторения и вариации в ролях Филиппо в «Разоблаченном чудотворце» и Периваньеса в пьесе «Периваньес и командор Оканьн». В. Гюго писал о трех родах зрителей и о трех видах требований, предъявляемых театру: «Все хотят наслаждения: но одни — наслаждения для глаз, другие — наслаждения для сердца, а последние — наслаждения для ума». И театр и актер усердно выполняли два первых требования. Плащи и колеты вместо поношенных шинелей. Шпаги и кинжалы вместо винтовок и автоматов. Прекрасные и загадочные дамы вместо простой девушки-санитарки, которая может вытащить из-под огня противника, но вовсе не загадочна, а, наоборот, понятна, знакома и вообще — «свой парень». Красота бывших однополчанок придет на сцену и откроется зрителю много позже.
В романтических драмах, призванных восполнить недостающую в репертуаре БДТ героическую линию, Стржельчик сразу же занял место одного из первых «сюжетов».
Его появление на сцене встречалось дружным вздохом зрительного зала — красив! Зал был прав. В парике с буклями или в широкополой шляпе романтического героя, в плаще или камзоле - в любом «обмундировании» классического театрального любовника Стржельчик был красив, изящен и элегантен. К тому же он был трогателен и искренен. Его герои были пылкими и страстно влюбленными, верными и доверчивыми созданиями. Они увлекали полнотой и свежестью юношеского чувства. Их очаровательная неосмотрительность, из-за которой они попадали в беду, объяснялась неопытностью молодости и горячностью сердца.
Так, «Рюи Блаз» (1952) был превращен актером в пьесу о безрассудной и трагической любви. Идеальный влюбленный был ослеплен своим чувством до такой степени, что становился марионеткой в руках дона Салюстия.
Стржельчик играл увлеченно. Тщательно отрабатывал приемы в обращении с плащом и шпагой, старался быть нежным и утонченным. Кроме того, он обладал чувством юмора, умел раскрыть смешные или забавные стороны сценической ситуации, а главное — выразительно страдать в ролях несправедливо униженных и обиженных героев. И в основном «любовники» Стржельчика читались как персонажи «страдательные» и должны были вызывать сострадание. Эту миссию они выполняли блестяще.
Послевоенное восприятие героев В. Гюго и Лопе де Вега было обусловлено жаждой красоты — красоты жизни, красоты человека. А в сочувствии к страдающему романтическому герою сказалась реакция на суровую сдержанность эмоций в годы войны. Тогда некому было жаловаться на свое, личное, больное — болело у всех. Теперь же собственное страдание просматривалось и проживалось через сострадание герою. Возвышенные чувства этого героя возвышали и сопереживание зрителя.
Стржельчик пользовался огромной популярностью. В 1954 году он получил звание заслуженного артиста РСФСР.
Но идеализированный рыцарь любви и чести был, по существу, лишь суррогатом нового героя, необходимого зрителю, его пышным дублером, временным заместителем. И потому его власть над залом не могла быть долговечной. С ходом жизни все острее ощущалась отвлеченность такого героя от реальности, искусственность его положения в современном театре. Исчезало и обаяние его красоты.
Очень скоро критики начинают упрекать Стржельчика за театральность позы, игру на публику, отсутствие чувства ансамбля. Актер действительно превращался в солирующий инструмент. Появилось самолюбование. Временами казалось, что он смотрится в зрительный зал как в большое зеркало, с удовольствием разглядывая свое отражение в восторгах и аплодисментах зрителя.
Разумеется, Рюи Блаз, Дон Хуан и Флориндо не исчерпывали репертуар молодого Стржельчика. Он играл Синявина в спектакле «Флаг адмирала». Володю в «Яблоневой ветке». Ярового в «Любови Яровой», Василия Гуляева в «Строгой девушке» и даже Дзержинского в «Вихрях враждебных» Н. Погодина. Но во многих из этих ролей он тоже был героем-любовником. Даже потом, играя молодого рабочего Николая Леонтьева в пьесе «Кандидат партии» А. Крона, он воспринимался в этом качестве.
Биография актера Стржельчика формировалась на перекрестке послевоенной истории Большого драматического театра им. М. Горького и несет на себе отпечаток и этой истории, и времени, обозначившего «смену эпох» в жизни всего советского театра. Это был период сложной репертуарной перестройки, период смены актерских поколений, осторожного нащупывания новых эстетических принципов, а главное — время поисков нового сценического героя.
Последние «военные» спектакли БДТ — «Под каштанами Праги» и «Мужество» завершали прямое отражение темы войны. Война перестала быть хроникой ежедневного быта, но еще не стала документом эпохи, историей, осмысленной художественно. Мир менялся стремительно, начиналась «холодная война», и праздник победы, отмеченный спектаклем «Под каштанами Праги», уже сменился «Русским вопросом».
Гарри Смит был вызван на сцену, чтобы ответить на актуальнейший вопрос дня — забудет ли американский журналист Гарри Смит о подвиге русских солдат, о том, как он мёрз вместе с ними под Гжатском, о повешенных русских детях — о том, чего забывать нельзя. А вслед за «Русским вопросом» на сцену театра пришла «Чужая тень» и тема новой военной угрозы, выраставшей из-за океана.
Герой в шинели, со следами погон, еще «оформлялся» в «гражданской жизни» и на авторском письменном столе. А когда он, наконец появился в драматургии и в театре, — Стржельчику просто «не повезло».
Александр Ведерников («Годы странствий») прошел мимо него, а ему достался Николай Леонтьев. Борец за технический прогресс, делатель вещей, он не стал деятелем, понимающим ход исторического процесса. Порывистый, увлекающийся, Леонтьев в исполнении Стржельчика был несомненно привлекателен, но не умел бороться ни за себя, ни за свое дело и побеждал только в силу благоприятного стечения обстоятельств. Лишенный самостоятельности и энергии социального мышления, он неизбежно становился страдательной личностью под маской социального героя. И невольно подвёрстывался к списку своих романтических предшественников. Все же Стржельчик до сих пор вспоминает об этой роли с теплым чувством: она давала возможность подойти к современной теме.
Ему хотелось сбросить, казалось, уже приросшую маску. Он пытался бороться с потоком успеха. Это намерение сказалось в роли Райского (инсценировка романа И. Гончарова «Обрыв») и в роли Энтони Грэхема («Преступление Энтони Грэхема» по роману Дж. Гордона), сыгранных в 1956 году.
В мятущемся интеллигенте Райском Стржельчик искал не «лишнего человека», а возможного в дальнейшем деятеля. Он как бы намекал на то, что у этого человека есть перспективы борьбы за большие идеалы. Но намеки выглядели туманными обещаниями. Основа характера строилась на экзальтированной эмоциональности, быстро утомлявшей и самого героя и зрителя. Артисту не удалось выработать свое отношение к персонажу, согреть его юмором или осветить иронией. Райский оставался декламатором и героем фразы именно потому, что Стржельчик настаивал на его героических возможностях.
Еще более драматичную и бесплодную борьбу выдержал актер в роли Энтони Грэхема. Роман Дж. Гордона «Да сгинет день» привлек внимание театра своей антирасистской темой. В инсценировке драматизм судьбы героя заключался в том, что «цветной» хотел жить как все и почти осуществлял это намерение, потому что выглядел как «настоящий белый». Но разоблаченный и нагнанный, он заканчивал жизнь самоубийством. Перед актером опять возникал привычный образ человека страдающего, на этот раз от несправедливостей общественного устройства. Возможностей «пострадать» по сюжету было множество. Герой терял невесту, положение в обществе, от него отворачивались друзья, и, наконец, в безвыходной ситуации он расставался с жизнью. Сюжетная схема, в общем-то не отличалась от любой классической мелодрамы.
И все же Стржельчик ощутил, что за событийным костяком инсценировки кроются какие-то сложности, скрыт второй план. Он заколебался, заметался, попробовал усложнить характер, но не смог добиться полного результата, так как сюжетная схема спешила за ситуацией, не оставляя ни времени, ни места для развертывания психологии действующих лиц.
Характерно, что актера осуждали именно за то, что он будто бы не понял сюжетной схемы. Ведь так все ясно: «Простой юноша, — писал один из критиков, — мог бы пойти далеко, но...» И как-то никто не заметил, что Энтони Грэхем не имеет никаких прав ни на сочувствие, ни на звание «простого юноши», ни на положение героя. Что Дж. Гордон рассказал историю приспособленца, пытавшегося построить свое благополучие, предав мать и брата. Что вся жизнь Энтони Грэхема — ложь. Что он трус и стреляется не от безвыходности, а оттого, что «сорвалось» — сорвалась женитьба на богатой, честолюбивые мечты о карьере, о спокойной сытой жизни для себя.
Стржельчик чувствовал необходимость раскрыть смысл взаимоотношений своего героя с матерью, с братом. Так он играл почти немую сцену в кабинете директора привилегированной школы, где он неожиданно встречал свою темнокожую мать. Естественное чувство радости бросало Энтони к матери, а через секунду панический страх разоблачения заставлял его отвернуться. Здесь актер впервые не «жалел» себя и не пытался приукрасить своего героя. Этот эпизод да еще встреча с братом Стивом свидетельствовали о попытке актера намекнуть на психологическую сложность человеческих взаимоотношений. Но в остальных сиенах спектакля Стржельчик играл довольно слезливую историю «про гибель прекрасного юноши».
И тем не менее именно эти попытки, несмотря на незначительность их результатов, обозначают границу, перелом в судьбе актера. Стржельчик начинал «исход» из романтической оболочки. Наступал новый период в его творческой жизни. Он совпал с решительным обновлением театра, когда на пост художественного руководителя пришел Г.А. Товстоногов.
Новые роли так разительно не походили на прежние, что родилась легенда о втором рождении «заштамповавшегося» актера. Сюжет легенды таков: Стржельчик перестал играть героев-любовников, перешел на характерные роли и в них обрел себя.
Это не совсем так. Стржельчик продолжал играть любовников. Только из обаятельного, положительного и благородного страдальца его герой превратился в любовника-негодяя.
Таким его впервые увидели в роли Грига в «Безымянной звезде» Себастьяна (1956). Григ был красив и хорошо это знал. К тому же он был глубоко убежден в своей «избранности», в праве на особую, веселую и благополучную жизнь. Он ничуть не сердился на Мону за ее «каприз». Ему даже не приходило в голову ревновать ее к скромному провинциальному мечтателю Миройю. Он презирал всех, кто усложнял этот элементарный мир человеческих желаний, которые незачем приукрашивать. Ему становилось скучно слушать длинные разглагольствования учителя. В них он не видел смысла — ведь результат известен заранее.
Григ готов был понять поступок Моны как желание развлечься, но придавать серьезный смысл ее чувствам он просто не мог. Равнодушный и брезгливый, Григ лениво разглядывал окружающее — предметы и людей — с одинаковым любопытством и безразличием. Он был воинствующе антиромантичен, этот антилюбовник Григ.
Вслед за утонченно циничным и самоуверенным Григом Стржельчик сыграл красивого мерзавца Эрнесто Тости в спектакле «Синьор Марио пишет комедию». Актер рассчитывался с донжуанами своей молодости, открывал в себе новые качества, обретал изящную и злую иронию.
С гордым самоутверждением «героя» он покончил в роли Ганн Иволгина, в первой редакции спектакля «Идиот» (1958). Мучительное самолюбие маленького человека, униженного зависимостью от сильных мира сего, расчетливое ожидание «своего часа» были показаны безжалостно и оголенно. Актер не жалел ни Ганю, ни себя. Впервые он не боялся быть откровенно неприятным на сцене. Так он открыл в себе характерность.
Конечно, этот процесс «преображения» Стржельчика многообразнее и сложнее простой смены амплуа.
Герои-любовники Стржельчика исчезли со сцены в силу исчерпанности их идейно-эстетической концепции. Все эти красавцы, действующие по велению сердца, не задумываясь о последствиях своих поступков, при переводе на современную шкалу оценок обнаружили одно «подозрительное» качество — безответственность.
А именно в это время проблема ответственности попала в центр общественных интересов. Жизнь выдвигала новые требования, она нуждалась в человеке проницательном, понимающем связь причин и следствий, ответственном не только за себя, но и за других. И эти максималистские требования предъявлялись не исключительным личностям, а каждому.
В спектакле «Четвертый» (1961) решался вопрос — о праве человека быть слабым и границах этого права. Теперь герой Стржельчика был самым обычным человеком из толпы. Невысокий, усталый, не очень молодой мужчина, переживший войну. Он не обладал ни силой, ни энергией, ни бойцовскими качествами. Словом — на сцену вышел «не герой».
«Ответственность не обязательно падает на плечи самого умного, самого сильного. Бывает, что она падает на слабые плечи»,— говорит один из персонажей пьесы. Это про него. У Стржельчика в этой роли не было даже собственного имени. В списке действующих лиц было написано просто - Он. Речь шла о мере ответственности каждого перед миром и человечеством.
Слабости и ошибки героев молодого Стржельчика оправдывались обстоятельствами. Мелодрама исходит из положения: человек — игралище судьбы, которая может выражаться в прихоти короля или происках злодея, сцеплении несчастных случайностей или в стихийном бедствии.
Современная драма «Четвертый» поставила перед актером вопрос по-иному — могут ли обстоятельства оправдать человека. И в жесткой логике размышлений и доказательств пыл найден твердый ответ — нет, не могут. Потому что никто не вправе отвечать лишь за себя — каждый отвечает за всех.
Вот по этим суровым законам послевоенного мира и производил над собой суд новый герой Стржельчика.
Этот суд совести был монологичен. Впрочем, монологичны были и ранние романтические роли актера. Но раньше был монолог, обращенный «urbi et orbi» — «городу и миру», обвинявший всех и вся, а теперь монолог, обращенный к самому себе. Исповедь души сменялась ревизией собственного психологического быта. Декларации уступили место размышлениям. Эмоциональный порыв — анализу. Стржельчик начинал раскрывать образ своего нового героя с отрицания: не бореи. Размытая обыденностью фигура. Человек, притерпевшийся к действительности. В мире преуспевания он тоже постарался преуспеть и, очевидно, достиг некоего стандарта благополучия. Но это не принесло ему довольства it счастья. У него лицо человека, утомленного непрерывным напряжением повседневности. Равнодушно выслушивает он Тэдди Франка, который сообщает ему о тайных происках американской разведки, грозящих миру новой войной. Теперь эти намерения может разоблачить только Он. Л Он кажется безучастным. Может быть, ничего не понял? Или не хочет понять? Но через секунду видно, что оболочка треснула и под ней человек. Ошеломленный, мечущийся, более всего сейчас желающий заслониться от происшедшего. Мог же Он пойти по другой улице и не встретить Тэдди, которого так давно не видел! И почему этот «перст судьбы» ткнул именно в него? Хорошо бы вообще не знать никаких Тэдди Франков… Не знать? Но это означает выбросить из жизни самое дорогое — «лучшие годы нашей жизни». И суд над собой и своим равнодушием Он проведет по меркам «тех лет», когда его судьба сливалась с другими судьбами, объединенными войной против фашизма.
Стржельчик-Он как бы говорил зрительному залу: смотрите, как легко и просто дойти до такой жизни, да еще и оправдать себя, И как трудно решиться в одиночку принять SOS и всю меру личной ответственности за других людей.
Путь от демонстрации героя к художественному анализу, от восторга к разоблачению и пересмотру не был особым, единственным в своем роде сюжетом творческой биографии артиста Стржельчика. Это был путь становления современных социально-эстетических взглядов, новой исполнительской манеры и художественного направления.
Стржельчик проходил его вместе со всеми — с театром, драматургией, режиссурой, но извлекал из совместного движения и свой, индивидуальный результат. Становясь мастером, он обретал качества, переводившие его в класс художников, владеющих не просто приемами «современного актерского стиля», но искусством, в основе которого лежит понимание психологической жизни современного человека. И это искусство он умножал блестящим владением театральной формой.
Самым совершенным созданием Стржельчика на новом этапе его творческой биографии стал инженер Цыганов в спектакле «Варвары» (1959).
Переход на возрастные, характерно-драматические роли? Нет. Диапазон актера оказался практически неограниченным. Ведь рядом с Цыгановым родились такие блестяще сыгранные Стржельчиком комедийные роли, как Репетилов в «Горе от ума». Ангел «Д» в «Божественной комедии» и трагикомический Актер в «Карьере Артуро Уи». И сегодня Стржельчик играет роли любых амплуа: Баумана в «Третьей страже» и Гарри Хотспера в «Генрихе IV», Соломона Грегори в «Цене» и Машкова в «Традиционном сборе».
Другое дело, что через любую роль Стржельчика теперь проглядывает его личная нравственная позиция, некий идеал «человека просто», который определяет отношение актера к изображаемому персонажу.
Это «личное» было впервые обнаружено и замечено в «Варварах». Именно поэтому роль Цыганова стала не только выдающимся созданием актера, но как бы его вторым творческим рождением.
Будто все бывшие любовники, сыгранные Стржельчиком, живут в этом холеном, утомленном уверенностью в собственном успехе барине. Он привык нравиться и блистать. Только не по призванию, а по выбранной роли. И роль уже надоела, и актерство утомляет, а что делать, если ничего нет взамен. Он появляется на сцене такой щеголеватый, так продуманно ухоженный, что все вокруг — и обстановка, и люди — начинает казаться шероховатым и нечистым. От него исходит ощущение брезгливости к этому варварски неустроенному, а потому требующему основательной чистки миру. Его скептицизм и несколько циничное остроумие сначала кажутся вполне справедливыми. Он вооружен иронией, без которой невозможно общение с местными аборигенами — «дикарями». Но вскоре замечаешь, что внешняя «вымытость» проникла и внутрь этого человека. У него холодная, безразличная, «стерилизованная» душа. И шуточки его - способ скрыть от окружающих и от самого себя эту преждевременную опустошенность.
Распознавая новых людей, Цыганов пользуется привычными, отработанными приемами. Как будто отмычкой открывает сейф. И так это ловко у него получается, что он, кажется, смущенно разводит руками — вот видите, как это просто. И к Надежде Монаховой он «подкатывает» на отработанных и проверенных приемах. Сначала с любопытством — как она откликнется. Потом — с изумлением от своих неожиданных внутренних потрясений. И, наконец, растерянный и раздавленный собственным чувством. Он еще пытается сбросить с себя наваждение, соблазняя Надежду. Защищается. Сражается за свою свободу и неуязвимость. Но не выдерживает и идет сдаваться в плен. И вот тут наступает катастрофа. Выясняется, что все его представления о себе — мираж. И сражался Цыганов с собственной иллюзией, и его сдача никому не нужна, как не нужен Надежде он сам. В ходе спектакля Цыганов — Стржельчик не меняется внешне, но какой-то странный сдвиг его «формы» все-таки происходит. Лицо его блекнет и, потеряв уверенно-ироническое выражение, становится размытым, неотчетливым. Разрушается графически изящный рисунок поз и движений, Цыганов начинает казаться чуть ли не мешковатым. Превращения почти неуловимы, сдвиги почти незаметны. И все-таки они меняют Цыганова. Разбилась вдребезги продуманная и мастерски отделанная форма, которая защищала и скрывала прятавшееся за ней обычное, слабое человеческое существо.
Стржельчик очень точно играет в финале человека, раздавленного открывшейся ему истиной. Совершена трагическая ошибка — непомерно и преступно преувеличено значение собственной личности. Будь эта ошибка лишь констатирована, она заслуживала бы иронического отношения. Но Цыганов умен. И себя, и свою слепоту он видит как бы со стороны, беспощадно и точно оценивая глубину ошибки. И эта умная проницательность позволяет актеру прочесть Цыганова как фигуру почти трагическую.
Цыганов переоценил свою весомость, свою цивилизованность, наконец — свою повелительность и пресыщенность. И обнаружил в себе человека обыкновенного и вполне уязвимого. Смена самообольщения разочарованием в самом себе для человека, не утратившего совести, трагична.
И в дальнейшем воплощаемые актером люди будут нести в себе непременную частицу самопознания и страдания от него. Герой Стржельчика порой поздно обнаруживает в себе неиспользованные возможности или же понимает, как он переоценил себя. Важно, что отсчет идет от обыкновенного человека. Страдания «героя» стали конкретными болями «человека просто».
Нет, он вовсе не адвокат своих персонажей. Он беспощаден к актерству Цыганова, к мучительному самолюбию Гани Иволгина, к самозаводящемуся механизму болтовни Репетилова, к Актеру в «Карьере Артуро Уи», вынужденному учить гангстера «благородным» манерам, но в каждом из них Стржельчик находит какую-то незаметную на первый взгляд трещинку и проникает в нее, чтобы вытащить ниточку психологической правды. Его интересуют косвенные, не прямые проявления внутренней жизни человека. Особенно значительно это сказалось в роли Кулыгина в спектакле «Три сестры».
До этой роли, несмотря на неоспоримое мастерство психологического анализа в Цыганове, критики продолжали говорить о Стржельчике как об актере представления. К нему с удовольствием применяли слова Брехта:
Он остается демонстратором, а не воплощением...
Стоит перед вами изображающий и демонстрирует вам
Чуждого ему человека.
В спектакле «Три сестры» (1965) Стржельчик доказал, что он не демонстрирует, а воплощает. Блестящий успех в роли Цыганова перестал казаться случайным совпадением возможностей актера и роли.
Почему же все-таки Кулыгин? И роль-то, казалось, второго плана, и открытий в ней никто не ждет. В лучшем случае — трагикомический «человек в футляре», тусклый, ничтожный чиновник, добросовестно почитающий и цитирующий свое начальство. Обычно тут играются варианты «обманутого мужа», который до последнего прощания Маши с Вершининым ни о чем не догадывается. Стржельчик решительно разрушил эту версию. Он поражал в первой же сцене именин Ирины, когда Кулыгин звонко и энергично запевал «Гаудеамус» и дирижировал хором. Перед нами являлся человек активный, старающийся сделать так, чтобы окружающим было хорошо и весело. Действительно, Маше могло показаться, что она вышла замуж за самого интересного и интеллигентного человека в городе. Мало того, за человека доброго, умного и чуткого.
Может быть, он таким и был когда-то. Но Кулыгин не боец. Он человек слабый. И как человек слабый, предпочитает соблюдать общепринятые нормы жизни. Это избавляет его от конфликтных ситуаций.
Принятые формы взаимоотношений защищают от психологических сложностей, а учительский сюртук — от многотрудных вопросов общественной жизни. И не то чтобы это было его принципом или символом веры. Нет, просто человек согласен скорее приспособиться к нелепостям жизни, нежели сражаться с ними. И чтобы спастись от сознания того, что катится в пропасть, делает вид, что все в порядке.
Кулыгин-Стржельчик страстно уговаривает себя и окружающих, что в жизни все правильно и прекрасно. Его оптимистическая интонация и фраза «я доволен» звучат как магический заговор, с помощью которого он суеверно защищается от подступающей правды. А когда правда уже неотвратимо стоит перед глазами и деться от нее некуда, Кулыгин принимает и ее. Он готов приспособиться и к этому.
В финале спектакля, смятый и раздавленный, потеряв «форму», с какой-то шутовской миной на перекошенном лице, он потрясает самоотверженной готовностью понять горе Маши. Вот он стоит с пальмой в руках, «Машин муж», и утешает жену и горюет вместе с ней. Стржельчик как-то пронзительно жалок в этой сцене Суетливо бросается выполнять все распоряжения Маши. Отражая ее горе, произносит слова о городе, который опустеет, как только уйдут военные. Он так полон ее переживаниями, что совсем позабыл о себе. Он самоотвержен. Он любит. И его «размытое», без усов лицо здесь приятнее и человечнее, чем в начале спектакля, когда он молодцеват и строен в учительском форменном фраке. Вначале была форма, ясная, четкая, узнаваемая и чуточку смешная. Потом открылся человек. Ирина в конце первого акта говорила о нем: «Он самый добрый...» А он просто оказался самым любящим.
Рассказана биография и судьба человека интеллигентного, честного, но попытавшегося «мирно сосуществовать» с Протопоповыми. А такой сговор не может пройти бесследно. Общение с Протопоповыми мстит за себя искажением личности, судьбой Андрея Прозорова. Ведь Кулыгин весь, со всеми своими студенческими идеалами и «Гаудеаму-сом» высох и сжался в протопоповской «сушилке» до размеров странного сувенира каннибалов — «сушеной головы». Человеческая голова как голова, но... размером с детский кулачок. Последние капли душевных запасов выливаются в любовь к страдающей Маше. Так остро его сопереживание горю жены, что в душе зрителя происходит поворот — Кулыгину сочувствуют. Кулыгин Стржельчика остро полемичен по отношению ко всем предыдущим трактовкам роли. Но не надо думать, что смысл нового прочтения заключался в изменении оценки: был, мол, Кулыгин всегда отрицательным персонажем, а Стржельчик его перевел в ранг страдальцев и тем оправдал. Достаточно вспомнить важнейшее обстоятельство — Стржельчик фактически лишил Кулыгина своего лица.
Попробуйте вспомнить лицо Кулыгина. Скорее всего в памяти возникнет учительская форма, а над нею - маловыразительный, хотя и благопристойный облик. Запомнить его совершенно невозможно, это не индивидуальность, а тип гимназического чиновника откуда-то со страницы старого журнала. Только и остается в памяти, что был он с усами, а потом бритый.
Стржельчик даст Кулыгину лицо лишь на несколько секунд, когда оно будет смято горем. Некрасивое, искаженное мукой лицо несчастного человека. И сейчас же закроет его шутовской маской, отобранной у мальчишки-озорника. Каким оно будет, когда уйдет страдание? Обычность, обыденность внешности персонажа Стржельчик использует и в роли Саши Машкова в спектакле «Традиционный сбор» (1967).
Здесь эти качества нужны актеру для того, чтобы выстроить психологический парадокс характера Машкова. Саша кажется неуклюжим и скромным. Любое внимание к его личности смущает его - кажется, что он краснеет, когда на него смотрят.
Внешние причины такой запоздалой конфузливости лежат на поверхности сюжета. Саша Машков беззаветно любит свою жену Агнию. Знает, что ему не отвечают взаимностью, и оттого чувствует себя человеком, обокравшим другого.
Напряженно и чутко следит он за встречей Агнии с ее первым мужем Сергеем Усовым. Ждет — чем все это кончится, и готов потом всю жизнь утешать расстроенную жену. Понимание и сострадание поглотают его целиком. Но вот он на минуту отвлекся, и мы видим, как он на глазах преображается. Оказывается, Саша обаятелен и талантлив, а когда думает, что его никто не видит, свободен и изящен. Нет, он совсем не тряпка, не ничтожество: у него вполне состоявшаяся общественная биография. Да и воле Агнии он как будто не поддается, не растворяется в ней, сохраняет собственную личность. Но драма личной судьбы Машкова тем сложнее, что он не может трезво увидеть и оценить Агнию— слишком он ее любит. И от этого «слишком» происходит самое важное: свои страдания Саша Машков считает мелочью, главное и мучительное для него — подлинные и мнимые беды Агнии. В этом перевесе любви над здравым смыслом — особенность характера, созданного Стржельчиком.
Вот возвращение Машкова домой. Обычное ежедневное возвращение — пришел человек с работы. Он видит, что Агния занята и старается ей не мешать. Но что-то его волнует, а он все силится придать интонации рассеянную небрежность. И говорит как будто о пустяках, но за пустяками — тревога.
— Ты бы хоть кошку завела,— а за этой малозначащей фразой-шуткой совсем другое: ребенка бы нам, Агния. Был бы ребенок — не боялся бы я, что ты уйдешь. Вот и сейчас шел по лестнице, а он (Сергей) там стоит. Ждет... И радуется, что Агния не поняла, не «услышала» этого подтекста. Оживляется. Смелеет. Строит иллюзии.
Машков Стржельчика вызывает сложное чувство. Восхищаясь преданностью его любви, мы с сожалением ощущаем ее компромиссность и малодушие. Перед нами характер удивительно достоверный и конкретный. Саша Машков человек хороший, но слабый, и потому тянется к сильной натуре Усова и подчиняется категорической активности Агнни. Он из тех людей, которые не способны к самостоятельным поступкам и единолично принятым решениям. Он всегда должен быть с кем-то, кто возьмет на себя ответственность за окончательный вывод. И хотя в этой роли актер играет своего ровесника и современника, а следовательно, не нуждается ни в гриме, ни в любом ином внешнем преображении, Саша Машков — одно из самых совершенных перевоплощений Стржельчика.
Да, его путь к высшим ступеням мастерства шел именно так: демонстрация — воплощение — перевоплощение.
Получается парадокс, заслуживающий внимания. Когда актер был предельно свободен, не связан режиссерским рисунком и вообще царил на сценической площадке — он был опутан по рукам и ногам сетью штампов. А когда начал работать в жестких рамках замысла, подчиняясь логике общего движения действующих лиц в спектакле, он неожиданно освободился и обрел независимость.
В первом случае Стржельчик пытался играть весь спектакль и был связан, во втором — роль и достиг свободы. Не случайно он сейчас утверждает: «...современному актеру нужен режиссер-постановщик ... который дает концепцию образа и оставляет свободу, простор для твоей фантазии, для твоих размышлений».
И в Кулыгине, и в Машкове, и в генерале Епанчине (вторая редакция спектакля «Идиот», 1966) Стржельчик проявляет художественную самостоятельность в пределах общего замысла спектакля. Анализ причин и следствий, их связи в психологии персонажа, ясное понимание сил, движущих человеческим поведением, и умение прочесть это поведение конкретно, применительно к данной роли, делают Стржельчика автором ряда удивительных характеров. Среди них особое место занимает девяностолетний Соломон Грегори в спектакле «Цена» по пьесе А. Миллера (1969).
Конечно, превращение в девяностолетнего старика может само по себе увлечь актера — возможностями внешней трансформации. Но не этим, вернее, не только этим интересна работа Стржельчика в спектакле «Цена». Ему удалось характерность этой роли сделать подножием целой идейно-философской концепции столкновения «века нынешнего с веком минувшим». Соломон Грегори—это фантом из прошлого «медленного» времени, материализовавшийся в забытого всеми торговца антиквариатом и старой мебелью. В сказках, чтобы вызвать джина, надо было потереть старую медную лампу; в пьесе Вик вызывает это видение прошлого, полистав старый телефонный справочник.
В «прикосновении к прошлому» есть простая практическая потребность. Соломон приглашен Виком Франком для того, чтобы оценить груду устаревших вещей, громоздящихся в старом, предназначенном ни снос родительском доме. Сам Вик с удивлением рассматривает эти предметы обстановки его собственного детства, узнавая и не узнавая их в «лицо». Оценщик запаздывает. Но вот слышатся шаги, и на верхней площадке лестницы показываются осторожно ступающие, неуверенные старческие ноги. Вик недоуменно разглядывает их снизу. Потоптавшись, ноги неожиданно поворачиваются к нам пятками и, каждым шагом ощупывая крутизну, начинают двигаться вниз по скрипучим деревянным ступеням. «Дух», вызванный Виком, спускается вниз, поворачиваясь к нам то спиной, то лицом, то боком. Он «материализуется» постепенно, давая нам время разглядеть его, осознать и освоиться с его странностью.
В этом прихотливом движении заключен двойственный смысл: существо движется медленно и преодолевает невысокую лестницу бесконечно долго, но для него самого это стремительный и энергичный спуск. Он задыхается от затраченных усилий. Сохраняя инерцию движения, пересекает сцену и, преодолев пространство, рушится в кресло. Шумно дышит. Желтые старческие руки бессильно свисают с подлокотников, портфель с болтающимися застежками падает на пол, из кармана пальто торчит портновский сантиметр. Успокаивая дыхание, он расслабляется, и вперед, будто сами по себе, отдельно от туловища, выезжают ноги. На ботинках странное устройство, называемое гамашами. Серые гамаши с лакированными пуговицами-кнопками.
Постепенно, как бы из частей, складывается образ человека. Постепенно приходит и сознание того, что человек, наверное, очень стар. Все, что на нем надето, не ветхое, а устаревшее. Каждую из деталей его туалета узнаешь по картинкам в старых журналах и пожелтевшим фотографиям в семейных альбомах. Именно этим «узнаванием» и достигается эффект постепенного возникновения человека из непонятного и странного существа, представшего перед нами. Зритель как будто сам создает его из кубиков — воспоминаний о своих пра- и просто дедушках. Трудно понять, и каком году для Соломона остановилось время. То ли это самое начало века, то ли конец 20-х годов. Скорее всего, ощущаются все прошедшие десятилетия.
Такой временной сдвиг — точно продуманная деталь. Дело не в быте — неухоженный, одинокий старик мог надеть на себя любые старые вещи. Дело в том, что Стржельчик извлекает из возраста персонажа — девяносто лет — емкую формулу: человеческий век. Да, перед нами целый век. Неважно, правду ли говорит Соломон, называя свой возраст, или прибавляет лишний год-два. Важно, что он воплощает в себе некое прошлое с его мудростью и обаянием. Соломон Грегори кажется у Стржельчика человеком, пережившим эйнштейновский «парадокс времени» — летел на межгалактической ракете, для него прошли годы, а на земле промелькнули столетия.
Невосполнимость этого разрыва с современниками и составляет драматургию образа. В ней — смысл художественного открытия Стржельчика.
Человек не может быть один, он живет в непрерывной системе общения с окружающими его людьми. Ну, а если общение нарушено? Если человек «выпал» из общества? Тогда его жизнь становится почти механическим удовлетворением жизненных потребностей, а между ним и окружающими образуется пропасть.
И легко представить себе, с какой неожиданной энергией помчится этот заброшенный человек навстречу телефонному звонку, вызвавшему его к деятельной, активной жизни. Он опять будет покупать, продавать, торговаться, что для него означает — общаться с людьми.
Соломон-Стржельчик удивительно порывист и оживлен в человеческом общении и напоминает дряхлый, плохо отлаженный автомат-робот, когда выключается из него. Это и в развинченности движении, когда он отдыхает в кресле, а его руки и ноги ведут какую-то отдельную, самостоятельную жизнь. Это и в автоматизме завтрака, когда, в самый неподходящий момент, старик аккуратно расстилает на коленях платок и начинает есть яйцо. Весь механизм процесса поедания крутого яйца разложен на элементы: яйцо надо надбить. Очистить от скорлупы. Посолить. И — есть. Медленно движутся челюсти. Лицо приобретает бессмысленное выражение — все силы сосредоточены на процессе прожевывания пищи. Жизнедеятельность организма стала работой. Тяжелым, изнурительным трудом. Но вот работа выполнена. Старик оживает — у него впереди главный праздник этого дня: он будет называть цену, торговаться. Но ведь торговаться можно, только поняв собеседника. И Соломон ищет путь к взаимопониманию. Нужен особый ход, чтобы пробиться к сознанию партнера, а «у них» (так старик называет сегодняшних людей) оно какое-то странное, недоступное.
Мост к взаимопониманию он строит через вещи. Соломон взывает к памяти Вика. Должна же быть память у человека, который столько лет не выбрасывал и не продавал эти вещи, хотя они давно вышли из употребления.
Привязанность к вещам — признак памяти о семье, о доме, в котором человек родился и вырос. Старик бродит по комнате, притрагивается к мебели, и вы замечаете, что между ним и вещами устанавливается какая-то странная связь. Именно Соломон, пришедший в этот дом в первый раз, узнает «в лицо» каждую вещь. Они родные. Они из одного времени. Соломон может себе представить, какие беседы велись за таким уютным круглым обеденным столом вечерами, когда вся семья собиралась вместе. Он знает, зачем нужны были такие огромные и громоздкие платяные шкафы. Он помнит и любит время, когда люди покупали мебель «на всю жизнь». Он конечно же торговец и не преминет заметить трещину в цоколе арфы, но с какой нежностью он будет эту арфу рассматривать! Ведь это знак времени, когда еще музицировали в кругу семьи и друзей, а не включали магнитофонную пленку. У людей было время музицировать и было место, где можно поставить такой громоздкий музыкальный инструмент. «Тогда...» - это слово окрашивается у него такой романтикой прошлого, будто речь идет о золотом веке человечества, а не, скажем, о десятых годах двадцатого столетия.
И он добивается своего — Вик взволнован и раздражен. Это волнение принято Соломоном за возможное лирическое начало отношений. Ему померещился в Вике человек, способный если не понять, то хотя бы услышать. Старик попадает в западню собственных чувств — выстраивает какой-то фантастический мир, в котором соединяются вещи, дочь, покончившая жизнь самоубийством, и Вик, которому непременно нужно дать хороший совет.
Он не замечает того, что вызвал к жизни и смешал прошлое чужой семьи и своей, что растревожил Вика. Вещи, воспоминания, ушедшая жизнь перестают казаться Вику ненужной дребеденью, с которой надо поскорее разделаться. Прошлое, как спрут, охватывает его душу своими щупальцами — несбывшимися мечтами, несостоявшейся жизнью. А во всем виноват этот старик. Он оживил этот мертвый, чуждый, забытый мир. И когда появляется брат, Вик уже готов к схватке. Он ожил, когда ожило прошлое, казавшееся умершим.
Для Соломона Грегори живо все, что касается человеческих отношений. Ссорятся братья, а старик вспоминает, что вот так же громко и бессмысленно ссорились люди всегда. И у него в семье так было. Вот только он не помнит — в какой именно семье.
Соломон очень огорчен, что братья ссорятся. Он боится, что разрушатся с таким трудом установленные связи. Так и есть! Сделка срывается. Брат Вика предлагает совсем иной вариант использования наследства. Соломону вдруг становится жалко вещей, несостоявшейся сделки, себя. Он пытается вмешаться, даже увеличивает цену. Когда он царственно прибавляет пятьдесят долларов, это патетика. И он оскорблен, что его жест остался неоцененным. Молодые всегда неблагодарны. Но главное, потерян контакт. Старику становится худо. Кажется, что он сейчас умрет.
Периоды оживления и угасания его энергии ритмически связаны со вспышками надежды на то, что он наконец понял, как можно пробиться к этим людям, и усталостью, когда опять наталкивается на непонимание. Глухота молодых приводит его в отчаяние, он почти заболевает, а убедившись, что понимание невозможно, автоматически, без всякого интереса заканчивает сделку.
Братья ушли. Соломон остался один. Почти механически он перебирает вещи, старые пластинки. Ставит одну из них и оказывается в мире своего прошлого: на пластинке записан дуэт комиков — кто кого перехохочет. Этот буффонный юмор не вызывает у нас даже улыбки, а старику смешно. Он, очевидно, вспомнил, как потешался когда-то, как все над этим потешались. И он смеется. Смеется так, что становится страшно. Кажется, что это его последний смех.
Стржельчик как бы дает предметный урок содержательности формы. При всей неизменной достоверности и точности деталей поведения его Соломон Грегори — поэтическая и философская метафора. Вся жизнь человека, целый ушедший век воплощены в одном дне существования.
Соломон Грегори был рожден Владиславом Стржельчиком в 1969 году. И в том же году появился неистовый Гарри Перси — «первый рыцарь королевства», соперник принца Гарри в сердце короля Англии Генриха IV.
В этой роли Стржельчик впервые столкнулся с загадкой шекспировского характера и нашел на нее ответ в страстях, обуревающих его героя. Но ведь проблема шекспировских страстей тоже загадка. И путей к ее решению много. Стржельчик предложил свой — он попытался психологически обосновать честолюбие Перси. Для спектакля этот момент очень важен: на острие меча Хотспера—судьба страны. Страна в огне, и Перси манит власть, И мне или ему придется пасть,— говорит принц Гарри. Перси — Стржельчик в этом спектакле находится в состоянии «нулевой готовности» перед взрывом. Он появляется на сцене, уже бросив вызов королю, отказавшись вернуть шотландских пленных, и готов сражаться с Генрихом до конца. Но накал страсти, решимости, раздражения спрятан внутрь. Внешне Стржельчик-Перси даже небрежен. Он не стесняется и не скрывает своего заикания, не раздумывает над формой поведения, не считается с этикетом. Он — свободен, раскован во всем, в каждом своем шаге. Он не дает себе труда быть учтивым во дворце — он не признает главенства короля.
Средневековье получает в этом Перси свое особое, зримое воплощение. Оно в единоличности его существа. Перси твердо знает, что он ни в чем не хуже короля. Он лучше — он может это доказать с мечом в руках, в любую минуту.
И тут дело не в древних привилегиях, не в том, что в Гарри Перси живет и буйствует «безумный феодал». Уверенность Перси покоится на сознании своей силы. Он - воин, с головы до пят. При первом же своем появлении он поражает ростом и могучим разворотом плеч. Его невозможно представить себе без меча, кинжала и кольчуги. Наверное, он и спит так, в этом железе, не раздеваясь. И если уж раздевается, то у ложа стоят недремлющие телохранители, а в изголовье лежит кинжал, которым он так небрежно делит карту английских земель.
Его легко представить себе во многих конфликтных ситуациях — жизнь для него самоутверждение, соперничество, борьба за первенство. Только он не заметил, что времена изменились и «честь» перестала быть реальной силой, теперь она просто слово, которым жонглируют все, кому не лень. Перси не понимает, что его «львиная доблесть» потеряла прежнюю цену
Его прямота и недвусмысленность поступков принесли ему звание «честного Перси». Ему претят дипломатия и хитрости заговорщиков. Он вынужден с ними считаться некоторое время, но срок этого времени короток. Такое бурное нетерпение клокочет в нем, что он становится опасен — никто не может определить, в какую минуту взорвется эта бомба, И, наконец, приходит бой. Для Перси бой — и праздник, и тяжкий ратный труд, и единственная возможность самовыявления. Он не боится смерти, он ее понимает. Последние свои слова: «Теперь ты. Перси, прах. Теперь ты пища...» — Стржельчик говорит почти спокойно, как философский итог: игра закончена.
Гарри Перси — цельный, выписанный до мельчайших деталей исторический портрет. Смотришь на него и невольно развиваешь, дополняешь своей зрительской фантазией краткую шекспировскую биографию Хотспера. Но дело не только в биографии. Через этого Хотспера просматривается целая эпоха, ее исторически сложившаяся и ломающаяся психология.
Да, Стржельчик — блестящий мастер формы и свободно ею владеет. Свобода актера — в отборе деталей поведения, в анализе поворотов характера. Это огромный труд. Но, раз овладев его методикой, ни один актер от него не откажется. В нем самая большая радость самоутверждения актера-мастера. В нем актерская независимость, власть над временем — умение воплотить человека из «того» века и остаться самим собой.
И теперь, когда артист получает роль поистине героическую— Баумана в «Третьей страже» (1970), —он создает психологический портрет личности. Его Бауман динамичен по своему мироощущению. В нем как бы воплощаются стремительность и оптимизм хода истории. Состояние непрерывной поглощенности делом не превращает его в аскета, наоборот, Бауман жизнелюбив, даже изысканно жизнерадостен. Он находит своеобразное наслаждение в том, чтобы до конца исчерпывать жизненные ситуации, в которые попадает. Он грациозно ироничен с меньшевиками и упоен любовью в сцене с женой.
Для Стржельчика оказывается важным то своеобразие характера Баумана, которое принесло ему прозвище «балерина». Именно изящество и артистизм личности, а не легко достижимое внешнее сходство и не типологические признаки «борца», делают портрет Баумана убедительным и исторически достоверным.
А ведь Стржельчик любит решать изобразительные задачи и умеет делать это виртуозно. Достаточно вспомнить всю его «семейную» галерею «дома Романовых» в исторических фильмах. Он снялся и в роли Наполеона в фильме «Война и мир». И во всех этих «царственных» воплощениях был похож на соответствующие портреты. «Фамильное» сходство достигается им как будто без труда.
Он совершенно достоверен и во всех своих экранных генералах, которых переиграл великое множество. Но, пожалуй, только один из его генералов сделал подлинную «художественную карьеру». Это— «его превосходительство» генерал Ковалевский из многосерийного фильма «Адъютант его превосходительства».
Стржельчик обеспечивает успех этого фильма «на равных» с исполнителем главной роли — Ю. Соломиным. И он очень симпатичен зрителю, этот белый генерал противник главного героя фильма. А ведь по сюжету Кольцов потому и послан в штаб Ковалевского, что это самый опасный в данный момент враг. Надо знать его планы, чтобы победили войска Красной Армии. Идет гражданская война. Что же тут играть «по сюжету»? По сюжету генерал совершил ошибку, доверился отличной характеристике офицера Кольцова, приблизил его к себе... Словом, прошляпил генерал.
Но художественная ценность фильма выигрывается актерами на другом, внутреннем сюжете. На сюжете драмы двух хороших людей, отличных военных, которые могли бы быть вместе, но которых непоправимо далеко развел выбор лагеря борьбы.
И основной груз этой драмы принимает на себя Стржельчик. Когда его генерал Ковалевским поднимает усталые от бессонных ночей глаза на своего адъютанта, то они теплеют. Он любит этого ладного, подтянутого офицера, видит в нем «надежду русской армии», прибежите от своих глубоко запрятанных сомнений к правоте того, чему он служит. Драматизм судьбы генерала в том, что он хочет остаться «честным профессионалом» в деле, где профессия неизбежно оборачивается политикой.
Генерал у Стржельчика испытывает почти отеческую любовь к своему адъютанту, потому что существование человека типа Кольцова придает ему уверенность в себе и в собственной правоте. Пока живут рядом такие честные офицеры, может жить и честный генерал. Поэтому центральная сцена для него — разговор с арестованным бывшим адъютантом. Никому, кроме него самого, генерал не поверит. И, узнав правду, сгибается, никнет под ее грузом.
Стржельчик в этом разговоре подводит итог жизни и заблуждениям генерала Ковалевского. И запоминается усталым, полным тяжелых сомнений, со взглядом из-под очков, устремленным в неизвестное будущее. Человек, искренне любящий свою родину и трагически заблудившийся на ложных путях ее спасения.
Генерал Ковалевский в исполнении Стржельчика - личность неповторимая, единственная в своем роде. Кажется, что мы знаем о нем все: его биографию, его взаимоотношения с семьей, его любовь к музыке, его скрытые сомнения и будущие муки совести.
И каждый раз, когда Стржельчику удается создать духовный портрет личности, он делает открытие.
Ходы актера к такому портрету сложны и подчас неожиданны. Так, Саша Машков кажется ему в чем-то похожим на Д.Д. Шостаковича, а Кулыгин на... Пьера Безухова. Разумеется, эти высказывания не стоит понимать буквально. Стржельчик идет своеобразными ассоциативными путями, обнаруживая у Пьера Безухова тот тип доброты, который ему объясняет Кулыгина, а в Д. Д. Шостаковиче — одаренность Саши Машкова. Это поиск основной пружины в психологическом двигателе человеческой души. С появлением этой пружины портрет оживает.
Потребность объяснить драматургию характера проникает во все создания Стржельчика. Даже туда, где это объяснение с него как будто и не спрашивают — в водевиль. Вот он разрешил себе пошалить в водевиле М. Митровича «Ограбление в полночь».
Озорной, пляшущий и поющий Стржельчик появляется на экране телевизора, ошеломляя пируэтами и неожиданностью своего превращения. Можно было предположить в нем любые возможности, кроме охоты играть водевильного простака, вора-неудачника Дьолу. Но вскоре убеждаешься, что Стржельчик отлично чувствует и жанр, и стиль водевиля. Своему вору Дьоле он создает характер. Это усталый и предельно издерганный своей «нервной» профессией человек. Быть вором ему неимоверно трудно — он боится. К тому же именно сегодня он вышел «на работу» больным: он простужен — осип, насморк. Поскорей бы закончить и — и постель. В конце концов уж лучше пусть его арестуют. Но... его просят, а потом заставляют грабить. Стржельчик— Дьола приходит в ужас, отказывается, сопротивляется. Комическая борьба строится на мгновенной смене состояний, на стремительных переходах от панического страха к наглости, а затем — к легкомысленной уверенности в том, что все «обойдется».
Главная движущая сила — не хочу «работать». Это очень неожиданно, смешно и обаятельно. И этот изящно прочитанный и виртуозно выполненный характер тоже индивидуален.
И вес же, несмотря на многие удачи в кино и на телевидении, народный артист РСФСР Стржельчик открывается сполна и сам делает открытия прежде всего в театре. В том самом театре, порог которого он впервые переступил как ученик тридцать пять лет тому назад и в котором сейчас работает как признанный мастер.